— Володя.
Он старательно не смотрел ей в глаза.
— Володя, черт тебя возьми.
— Сейчас, — попросил он виновато, — только Машку уложим. Я
не хочу, чтобы она…
Кое-как удалось пристроить Машку спать, и они засели на
кухне. Из кармана куртки Нина принесла ему сигареты, чего не делала никогда в
жизни. С куревом она всегда гоняла его на лестницу.
— Давай. Рассказывай.
И он рассказал.
Про школьный бал, про свои окурки на асфальте, про выстрел и
про визит капитана из уголовного розыска.
Только про Дину не стал рассказывать.
Нина слушала молча. Щеки у нее горели, и время от времени
она прикладывала к ним ладони.
— Я должен как-то доказать им, что это не я стрелял,
понимаешь? Как-то так, чтобы они поняли, что ничего у них не выйдет, и оставили
меня в покое. Или он меня посадит. Он должен найти преступника, этот самый
капитан, и он его уже нашел. То есть меня.
— Володь, а ты не можешь ему сказать, что у тебя никогда в
жизни не было пистолета и что тебе совершенно незачем было стрелять в этого…
как его? Потапова?
— Потапова. Сказать я могу все, что угодно, но мне нужны
какие-то железные доказательства, что это сделал не я. Ты же знаешь, как
работает милиция.
— Нет, — сказала Нина, — я понятия не имею, как работает
милиция. То, что ты говоришь, — ужасно.
— Ужасно, — согласился Сидорин. — И я не знаю, что мне
делать.
— Ну, во-первых, еще ничего не случилось. Пока что это все
твои домыслы.
— Это не домыслы! Не просто так он ко мне пришел.
— Он пришел потому, что ты был на месте преступления. Ты
свидетель. Он же не сказал тебе, что ты обвиняемый или подозреваемый, или как
это называется? Дай мне сигарету, Володька.
— Ты что, — спросил он недоверчиво, — куришь?
— Курю, — сказала она нетерпеливо.
Он протянул ей пачку.
— Только они дерьмовые, — предупредил Сидорин, глядя, как
она закуривает. Пламя от зажигалки до дна высветило ее светлые зрачки.
— Нинка, когда ты начала курить? — вдруг спросил он с
изумлением. — Ты же никогда не курила!
Она отмахнулась от него.
— Нина!
— Когда я поняла, что испортила тебе жизнь, — сказала она. —
Ты знаешь, я ведь сильно тебя любила. Мне очень хотелось, чтобы ты был счастлив
со мной. А ты был… несчастлив.
Сидорин смотрел на свою жену чуть не разинув рот.
— Что ты сказала?
— Ничего такого я не сказала. Так все и есть. Если бы не мы
с Машкой, ты бы занимался своей наукой, защищал свои диссертации, создавал
научные школы и так далее. А мы навязались тебе на шею. Нас надо кормить,
поить, одевать. И я тебе ничем не помогаю. Работаю кое-как, зарабатываю мало.
Ребенка в сад, ребенка из сада, на больничный, с больничного, какой из меня
работник!..
— Нина, ты что?!
— И я всегда знала, что ты меня не любишь, и знала, что мы
испортили тебе жизнь. До нас у тебя еще был шанс все наладить, а с нами у тебя
никаких шансов не осталось. Может быть, в конце концов ты уговорил бы ту
женщину, и все у тебя стало бы хорошо.
— Какую женщину? — спросил Сидорин тупо.
— В которую ты всю жизнь влюблен. Я же знаю. Конечно, ты бы
ее уговорил. Ты замечательный мужик, сильный, умный, непьющий… Она стала бы с
тобой жить, и все у тебя было бы по-другому.
Кто стал бы с ним жить? Дина?! Зачем?!!
— Нин, — сказал он осторожно, — ты придумываешь какую-то
ерунду. Я тебе вовсе не об этом говорю.
— А я тебе — об этом! — отрезала Нина и закурила следующую
сигарету. Руки у нее чуть-чуть дрожали, Сидорин заметил.
Молчание, нависшее над ними облаком табачного дыма, лезло в
уши и в ноздри, раздражало, мешало думать.
— Господи, — сказала вдруг Нина, — как это вышло, что я об
этом заговорила?!
— Я не умею об этом разговаривать, — пробормотал Сидорин
раздраженно, — как это у вас, у баб, получается, не знаю!
— Что получается?
— Ты сказала, что сильно меня любила, — сказал Сидорин
мрачно, — я должен понимать это так, что теперь ты меня уже разлюбила?
— Я тебя не разлюбила, — помолчав, ответила Нина, — вряд ли
я вообще смогу разлюбить тебя, Володя. Для меня есть только один человек. Ты.
Все остальные для кого-то другого. А для меня ты. Жалко только, что у нас это
так… не совпадает.
— Ну вас к черту! — вдруг в бешенстве крикнул Сидорин. —
Совпадает — не совпадает, любовь — не любовь, какие-то слюни, сопли, вопли!
Слушать не желаю!
— Не слушай, — сказала Нина и улыбнулась. Он посмотрел и
тоже улыбнулся.
Она ткнула в пепельницу сигарету, стремительно поднялась и с
силой поцеловала его в губы.
Целоваться было очень неудобно, Сидорину приходилось
закидывать голову, а Нине придерживать рукой его затылок.
В голове у него вдруг стало темно и горячо, и все трудные
мысли скукожились и потемнели, как осенние листья в костре. Среди этих
скукожившихся мыслей была только одна, по-настоящему важная — еще чуть-чуть, и
он непременно упадет с хлипкой табуретки. Упадет вместе с Ниной, которая
прижималась к нему с необыкновенной силой.
Если они упадут, никакого продолжения не будет. Они разбудят
Машку и погасят это свирепое темное пламя, которое бушевало в голове у
Сидорина.
Больше всего на свете ему хотелось, чтобы оно продолжало
бушевать.
Как там она сказала?
“Для меня есть только один человек. Ты”.
“Я?! Господи помилуй, неужели я?”
Кое-как Сидорину удалось поднять себя с табуретки, и он
подхватил Нину, как давеча Машку.
Ее шея оказалась очень близко, и он впился в нее как вампир.
Он даже чувствовал себя вампиром. Ему непременно нужно было получить ее,
напиться ею, иначе настанет день — и ему придет конец.
— Володька, синяки останутся, — из дальнего далека
произнесла Нина.
Черт с ними. Черт с ними, с синяками.
Он никогда не оставлял на ней синяков. Придурок.
Ее шеи было мало. Он должен был получить ее всю — целиком и
немедленно. Если он ее получит, может быть, у него появится шанс.
Она сказала, что не разлюбила его. Она сказала, что
разлюбить его не сможет никогда.
