Как именно Инесса-Фанни ухаживала за своим братом, вполне
можно было судить по кухне. Странно, что он помер только в нынешнем феврале, а
не сразу, как только нежная сестра приняла на себя заботы о нем.
— Но я просто так не сдамся. Я докажу, что завещание
липовое! Это она заставила его написать. Она его вынудила.
— Под пистолетом? — спросил Никоненко.
Сестра гения перестала его забавлять.
— Я знаю, — пробормотала она, злобно сверкая сальными
стеклами очков, — я знаю, что вы все на ее стороне, потому что только и ждете,
что завещание вступит в силу, и она отдаст вам все его картины задаром! Она же
ни черта не понимает в искусстве, эта стерва! А вы?! Это она вас послала?!
— Нет-нет, — успокоил ее Никоненко, — я из комиссии по
наследству. Она меня не посылала. У меня работа такая.
— Так идите и делайте свою работу! — гаркнула Инесса. — И
знайте, как только я докажу свои права на наследство, я никого сюда больше не
пущу, и не надейтесь даже! Я заставлю всех — всех! — принести мне письменные
извинения, шлюху запру в сумасшедший дом, а ублюдка сгною в интернате!
— Бог в помощь! — сказал Никоненко и поднялся с липкой
табуретки. Кажется, джинсы придется сегодня стирать. — Проводите меня в его
мастерскую.
— Сами дойдете! — отрезала сестра гения. — По коридору до
конца и направо. Мастерская открыта. И знайте, что я вас не боюсь! — крикнула
она, когда он уже выходил из кухни. Послышался мягкий прыжок — кошка спрыгнула
с ее колен, и в раковине вновь зашумела вода, очевидно, хозработы были
продолжены.
Кое-как Никоненко добрался до конца захламленного коридора и
потянул обитую дерматином дверь.
Даже в серый день в мастерской художника Арнольда Шеффера
было очень светло. Так светло, что у капитана после сальной темноты коридора и
кухни заслезились глаза. Светились потолок и стены, сплошь состоявшие из окон.
Свет обливал пустые подрамники, ряды деревянных полок с разложенными трубками
бумаги, тюбиками, гипсовыми головами и руками, непонятными приспособлениями и иностранными
жестяными банками. Что держат в жестяных банках художники? Краску?
Растворители?
На нижних полках были в беспорядке навалены холсты и — как
пустые глазницы — старые деревянные рамы.
Капитан вытер глаза ладонью. Ладонь была выпачкана чем-то
липким. Очень хотелось вымыть руки, и капитан огляделся в поисках раковины.
Раковина нашлась за хлипкой китайской ширмочкой. Раковина была чистенькая,
блестящая, и полотенчико было пристроено рядом, свежее и, кажется, даже
крахмальное. Очевидно, в мастерской художник Шеффер ухаживал за собой сам,
сестру-подвижницу к этому делу не привлекал.
Картин было много, гораздо больше, чем десять. Никоненко,
плохо знакомый с жизнью и бытом модных художников, подивился, что их так много.
Ему представлялось, что гениальный художник всю жизнь пишет одну гениальную
картину, вроде “Явления Христа народу”, голодает и носит холстинковую робу,
измазанную краской.
Сначала он обошел мастерскую по периметру, зачем-то
приподнимая картины и заглядывая за них. Возле одной он задержался и долго
смотрел, вытянув шею, как гусь. Потом усмехнулся и продолжил осмотр.
Все картины так или иначе напоминали “Кошку на радиаторе” и
были Никоненко совершенно недоступны. Двигая подрамники на подставке, он
пересмотрел их. Гипсовые руки и головы на полках мешали ему смотреть,
заставляли то и дело оглядываться по сторонам и вновь повторять себе, что это
просто рабочие материалы, а вовсе не куски человеческой плоти.
В следующем ряду были портреты. Очень странно, но лица на
портретах были действительно похожи на лица. Как будто портреты и картины
рисовали два совершенно разных художника.
Или как принято говорить? Писали?
— Ну что? — Каркающий прокуренный голос заставил капитана
сильно вздрогнуть. — Посмотрели?
Инесса Шеффер стояла на пороге мастерской, кошка терлась о
ее ноги, оставляя на брюках клочья серой шерсти. Папиросы не было. Скорее
всего, брат запрещал ей заходить в мастерскую с папиросой. Сам он не курил,
Никоненко голову мог дать на отсечение — в мастерской не было ни окурков, ни
пепельниц, ни застарелой табачной вони.
— Он и портреты писал? — пропустив мимо ушей ее вопрос,
поинтересовался Никоненко.
Инесса то ли засмеялась, то ли закашлялась.
— Ну конечно, он писал портреты! Вы разве не видите? Он
получил известность именно благодаря портретам, хотя я умоляла его не
размениваться на мелочи, не швырять талант на ветер, но разве он слушал меня!
Никоненко не очень понял, почему талантливый художник не
может писать портретов и почему это называется “размениваться на мелочи”.
— Ну ладно. Посмотрели, и хватит. Хватит!
Не обращая на нее внимания, Никоненко продолжал передвигать
портреты на подставке. Их оставалось всего два, когда он увидел это лицо.
Он ожидал чего-то подобного, но в голове внезапно похолодело
так, что кожа натянулась, и волосы зашевелились на затылке.
— Кто это? — спросил он у Инессы, которая так и стояла на
пороге.
Она пожала плечами:
— Откуда я знаю?! И вообще, что-то мне кажется, что вы не из
комиссии по наследству.
— Вам правильно кажется, — он сунул ей под нос
удостоверение, — я из уголовного розыска. Отвечайте быстро и внятно. Кто на
портрете?
— Не знаю, — пробормотала растерявшаяся Инесса, — я не знаю.
К нему приходило очень много людей. Я не следила. Он мне не разрешал. После
того, как я выгнала его шлюху…
— От чего он умер?
— От инсульта.
Теперь она пятилась в коридор, казавшийся из светлой комнаты
черной дырой, а капитан наступал на нее.
— Где он умер? Здесь?
— Да. Я пришла, а он лежит и уже не дышит.
— К нему кто-нибудь приходил в день смерти?
— Да, кажется. Но я не знаю, здесь отдельный выход, и я не
знаю, кто к нему приходит, а кто уходит. Мы однажды сильно поссорились, и он
мне сказал, что не потерпит моего шпионства, хотя я хотела только оградить его…
— Вам знакома фамилия Лазаренко?
— Димочка? — Желтые лошадиные зубы обнажились в улыбке. — Ну
конечно! Это очень приятный молодой человек, подает большие надежды.
— Он бывал у вашего брата?
— Конечно, бывал. Арни считал его своим учеником. У Димочки
совсем другая манера, но все-таки…
— Он был у вас в день смерти… Арни?
— Нет. Не знаю. Ко мне он не заходил, а кто приходил к Арни,
я не знаю!
