Встретить бы этого недоумка Дарвина, подумал Потапов с
неожиданной злобой, дать бы ему по шее. Все беды от него. Он заставил хомо
сапиенс поверить в то, что человеческая особь — всего лишь часть биологии,
доступная, понятная, раскладываемая на составляющие.
Какие там составляющие! Как понять, что именно он только что
сказал не так?
— Мань, ложись на свой улучшенный диван, — приказал Потапов,
решив, что ни до чего хорошего все равно не додумается, — а я пойду почитаю. У
меня полно работы на вечер.
И тут в дверь снова позвонили. Они вздрогнули, как
школьники, застуканные в подъезде рано вернувшейся мамашей.
— Что такое? — прошептала Маруся, заливаясь нездоровой
зеленью. — Может, это твои родственники вернулись?
— Вряд ли, — сказал Потапов и пошел в прихожую.
На этот раз голос был один. Мужской, совсем незнакомый.
Может, приехал этот, как его назвал Потапов?.. Инспектор
Дрейтон, вот так.
— Проходи, — сказал Потапов у самой двери, и в комнату,
неловко озираясь, вошел Вовка Сидорин.
— Привет, Мань, — поздоровался он, увидев на диване Марусю.
— Я не знал, что Митька… у тебя.
* * *
Капитан Никоненко открыл дверь своей машины, намереваясь
выйти наружу, как раз в тот момент, когда доктор Сидорин, сверяя по бумажке
адрес, подошел к подъезду. Капитан засек его только в последний момент.
Вот тебе раз, подумал Никоненко словами участкового
уполномоченного Анискина. Тебе-то чего здесь надо?
Что бы ни было надо доктору Сидорину в доме потерпевшей
Сурковой, допускать свидания наедине было нельзя. Если бы капитан был готов к
такому повороту событий, может, никакое дальнейшее расследование и не
понадобилось бы. Если милый доктор пришел доделывать свое дело, уже дважды не
доведенное до конца, капитан взял бы его с поличным, и дело с концом.
Однако подготовительные мероприятия проведены не были, и у
Никоненко оставалась только одна возможность — зайти в квартиру вместе с ним.
Посмотрим, понюхаем, понаблюдаем.
Он отставал от Сидорина только на один пролет, не спеша себя
обнаруживать. Сидорин позвонил, дверь открылась, и капитан услышал голос
Потапова Дмитрия Юрьевича, сказавший:
— Привет, Вовка.
Потапов? Он и вправду живет у Сурковой?!
Была некоторая пауза, очевидно, Сидорин к встрече с
Потаповым готов не был.
Потом Сидорин пробормотал что-то маловразумительное, и дверь
захлопнулась.
Капитан не знал, что делать. Он грыз ноготь, чувствуя локтем
пистолет. Посидеть в машине, ожидая продолжения? Или к концу ожидания он
получит два трупа — федерального министра и его подружки-одноклассницы? Брать
квартиру штурмом, так и не дав Потапову возможности выяснить, зачем пришел
Сидорин? Если министру удастся это выяснить, Никоненко все узнает, он был
совершенно уверен. Недаром министр Потапов с самого начала показался ему непохожим
на всех остальных министров.
Позвонить шефу? Сказать, что в квартиру Сурковой только что
пришел Сидорин и он, капитан Никоненко, совершенно растерялся?
Черт побери.
Он выскочил из подъезда и побежал вдоль дома, считая окна.
Свет в квартире горел, но что происходит внутри, видно не было. Шторы были
плотные, и никакие тени по ним не бродили. Вечерний мартовский двор был
оживленным и шумным, поэтому никаких звуков капитан тоже не слышал.
Постояв под окном, он ринулся обратно в подъезд, взбежал
наверх и, сдерживая дыхание, сунул ухо в дверь квартиры.
Из этой позиции тоже ничего не было слышно.
Зачем пришел Сидорин? По его словам, он никогда не дружил с
Сурковой. Она была никакая. Тамара, и та была интереснее, так он сказал. Что
ему может понадобиться от нее пятнадцать лет спустя, если он не собирается ее
убивать? А если собирается, значит, ему придется убить и Потапова, который
случайно оказался у него на пути.
Никоненко посмотрел на часы. Прошло двенадцать минут.
По лестнице кто-то шел, тяжело ступая, и нужно было срочно
отлеплять ухо от дверной щели. Как раз в эту секунду за дверью произошло
какое-то движение, капитан отпрыгнул в сторону, в жидкую темноту лестницы, над
которой болталась на шнуре разбитая лампочка. Дверь открылась. Никоненко сдержанно
дышал на лестнице.
— …только не завтра. До завтра я не успею, — сказал голос
Потапова.
— Спасибо, Мить, — проговорил Сидорин растерянно. В
лестничном пролете Никоненко видел его светлую куртку, — а Мане, если
что-нибудь понадобится, в смысле консультации, я готов… всегда…
— Да, — согласился Потапов. Даже невидимый, он излучал
энергию и уверенность в себе, как радиоактивный элемент — рентгеновские лучи. И
как это у него получалось?
Кажется, Сидорин тоже попал под это излучение, потому что
вдруг приободрился и сказал довольно громко:
— Спасибо тебе.
— Пока не за что, — ответил Потапов, и дверь снова противно
проскрипела, закрываясь.
Суркову Никоненко не слышал.
Следом за Сидориным он спустился во двор и проводил его до
соседнего переулка, в котором был вход в метро. Светлая куртка нырнула в
раззявленную пасть перехода, и Никоненко остановился.
Нужно вернуться и поговорить с Потаповым и Сурковой. Зачем
приходил Сидорин? Какой он мог выдумать предлог? За что он благодарил Потапова?
О чем его просил? Он не мог знать, что застанет там Потапова, поскольку ни с
ним, ни с Сурковой никогда не общался и тем более не дружил.
Или не спешить? Дождаться, когда министр сам позвонит ему и
расскажет?
Он свернул по растаявшей тропинке к дому Сурковой. Было так
тепло, что даже в пол-одиннадцатого вода продолжала бодро капать с крыши.
Тяжелые капли время от времени падали капитану за шиворот и на макушку.
Они с Бураном очень любили весну. Буран ошалело гавкал на
грачей и пил воду из всех снеговых луж, которые только попадались ему на пути,
хотя в другое время года никогда этого не делал — брезговал. Шерсть сваливалась
в сырой грязно-желтый валенок, и Буран становился похож на приблудную
корову-недомерка. Игорь по весне непременно втюхивался в какой-нибудь более или
менее бессмысленный роман, обретал внутреннюю свободу и небывалый размах мысли,
к лету постепенно сходившие на нет.
Нога съехала с дорожки и по щиколотку увязла в ледяной каше,
ботинок промок моментально и безнадежно. Капитан выругался, отчаянно топая и
скользя по дорожке, как будто его топанье могло высушить насквозь мокрый
ботинок.
Что-то вдруг насторожило его, и он замер, так и не опустив
ногу на лед, как Буран, почуявший за забором незнакомую собаку.
