Покосившаяся лавочка и черные столбы от другой на
противоположной стороне тротуара, пятнистого от вытаявшего снега. Муниципальная
программа “Маленькая Москва” до двора, в котором проживала потерпевшая Суркова,
так и не дошла. Кучки собачьего помета на осевших сугробах. Жестяной кусок
водосточной трубы с нелепо задранным краем. Размытый прямоугольник желтого
света из квартиры на первом этаже лежит поперек дорожки, с которой съехал
капитан Никоненко. Орет ребенок. Стучат кастрюли. Матерится мужик. Строчит
автомат в телевизионной стрелялке — тонкие стены, хилые рамы, все слышно.
Хрущевки, в которых предполагалось жить при коммунизме.
“Новое поколение советских людей будет жить при коммунизме”
— так учили в школе на уроках обществоведения.
Довольно далеко, под ртутным светом единственного на весь
двор фонаря мелькнула коричневая плащевая спина, и капитан сообразил наконец,
что его насторожило.
Коричневый плащ.
Коричневый плащ, твою мать!..
Он бросился за ним, как Буран, наконец-то распознавший чужую
собаку. Он знал, что не догонит — плащ был далеко, у самого выхода со двора, а
на улице, выходящей к метро, шансов у капитана нет никаких.
Наверное, каждый второй из собиравшихся жить при коммунизме
и застрявших в хрущевках обязательно имел коричневый плащ, символ времени, так
что, может быть, и не стоило нестись, поминутно оскальзываясь на скользкой
дорожке, но Никоненко знал совершенно точно, что это именно тот плащ, который
был ему так нужен.
Ему повезло. Выскочив на улицу, он отчаянно завертел головой
и еще раз увидел его — у самого входа в метро. Капитан ринулся за ним, и
какие-то барышни порскнули в разные стороны — он бежал слишком быстро и слишком
правильно, за автобусом так никто не бегал. В переходе он попал в середину
потока, поднимавшегося из кромешного подземного ада ему навстречу.
— Гляди, куда прешь, козел!.. — Здоровенный поддатый мужик
пхнул его в плечо, так, что пришлось схватиться за влажные виниловые перильца,
старуха оглянулась с неудовольствием и покрепче перехватила тощую сумчонку.
Девушка посторонилась, уступая дорогу, подросток поправил в ухе плеерную
затычку.
Он воспринимал все окружающее, как волк — так остро, что
звенело в ушах и резало глаза.
Да где ты, черт тебя возьми?! Ты должен попасться мне
навстречу, если зашел с той стороны, где вход, а не пер напролом, как я!
Волк видел и слышал гораздо острее, чем человек, и волк
засек его.
Коричневая спина была у самого эскалатора, за грязными
стеклянными дверьми с судьбоносной надписью “Нет выхода”.
Выхода действительно нет. Нет. Нет.
Пот тек по спине и скатывался за ремень джинсов.
Продравшись через толпу, капитан ринулся к эскалатору,
оттолкнул эскалаторную бабульку, всколыхнувшуюся ему навстречу, прыгнул на
ребристую ленту, слыша за спиной отчаянную ругань и свистки оскорбленной
бабульки. Коричневой спины впереди не было. Чуть не падая, он вывалился с
движущейся ленты и понял, что опоздал — поезд, покачиваясь и характерно гудя,
набирал скорость, и прямо перед никоненковским носом за стеклом синих дверей
мелькнула вожделенная коричневая спина.
Капитан выматерился и вытер пот, застилавший глаза.
— Да вот он, вот этот самый!.. Ну вот, вот!..
Капитан выдохнул остатки азарта и собственное разочарование
и медленно обернулся.
Оскорбленная в лучших чувствах эскалаторная бабулька
возмущенно тыкала в него пальцем, за ней телепался лопоухий сержантик с
грозно-равнодушным лицом.
— Документы ваши, — скучливо сказал он, подойдя, — давайте,
давайте документы!
Никоненко достал из внутреннего кармана удостоверение.
А может, и не тот плащ… Мало ли их, плащей этих!
Мог Сидорин вернуться из метро или нет? Зачем он тогда
уходил? Подозревал слежку? Где переоделся? В руках у него ничего не было.
Может, под курткой?
— Извините, товарищ капитан.
— Да ладно…
— Помощь не нужна?
Какая там помощь!
— Спасибо, сержант.
Он выбрался из метро и пошел к своей машине.
Упустил ты зверя, капитан. И не утешай себя тем, что плащ
вполне мог оказаться безобидным и к делу непричастным. Так же, как и ты, плащ
увидел, что в подъезд входит Сидорин, и так же, как и ты, решил визит отложить.
Два вопроса.
Первый: засек ли он капитана?
Второй: мог ли это быть все тот же Сидорин?
Мотивов по-прежнему никаких.
Никоненко дошел до своих “Жигулей”, уселся и, морщась,
подвигал ногой в мокром ботинке. И ноге противно, и на душе погано. К Сурковой
он сегодня не пойдет.
Он вставил ключ в зажигание, и тут в его кожаную спину
уперлось что-то твердое, и бестелесный голос прошелестел за спиной:
— Не пугайтесь.
* * *
— А если бы я вас застрелил к чертям собачьим?! А?! Что еще
за фокусы?! Что вы себе позволяете на самом деле?! Что вы о себе возомнили,
вашу мать?! Что вам все можно?!
Он бушевал так уже довольно долго, распаляя себя и не зная,
что именно скажет, когда бушевать станет уже бессмысленно.
Он орал, а она смотрела в окно, только костистый кулак
подрагивал на черной обшивке сиденья.
Не такая уж ты, матушка, Снежная Королева. Морда ледяная, а
кулачок-то дрожит.
— Выметайтесь из моей машины, — приказал он, внезапно
остановившись, — у вас своя есть.
— И вам не интересно, зачем я влезла в вашу? — спросила она
холодно.
— Представьте себе, нет, — любезно ответил он, — хотите
признание написать, приходите на Петровку. А теперь выметайтесь, живо!
— Игорь Владимирович, — проговорила Алина спокойно и в
первый раз за все время посмотрела на него, — давайте уже поговорим. Считайте,
что я прочувствовала всю глубину вашего гнева и осознала собственное
ничтожество. Теперь вы должны спросить меня, что именно мне от вас нужно.
От ее тона он рассвирепел снова, теперь уже по-настоящему.
— Я никому и ничего не должен. Особенно тем, кто проходит у
меня по делу о стрельбе и убийстве. Вылезайте, я еду домой.
Она не шелохнулась.
От злости он плохо соображал, но в эту минуту он так
ненавидел ее, что, пожалуй, мог бы вышвырнуть на асфальт. Он даже представил
себе, как она плюхнется в грязную талую воду, прямо на живот, на щегольскую
норковую тужурочку, и очки слетят с высокомерного носа и, может, даже
разобьются. Если повезет.
