— Пойдемте, Алина Аркадьевна. Поедим чего-нибудь.
— Что? — переспросила она.
— Поедим, — повторил он, — очень хочется есть.
Он поднялся на деревянное крыльцо, засиженное мокрым
собачьим задом, открыл обе двери и зажег свет в тесном коридоре.
— Проходите.
В доме было тепло и ничем таким не воняло, он специально
принюхался. Пахло его утренними сборами на работу — кремом после бритья, кофе и
блинами быстрого приготовления, которые он жарил, когда время от времени впадал
в гурманство и уставал от яичницы с колбасой.
Он зажег свет в кухне и с наслаждением стянул мокрые
башмаки. И оглянулся.
Алина Аркадьевна Латынина по-прежнему стояла в дверях, и
невозможно было придумать ничего более неуместного, чем Алина Латынина в доме
капитана Никоненко.
Дом не принимал, выталкивал ее вместе с ее плоским
ридикюлем, лаковыми штиблетами, распахнутой норковой тужуркой, стильными
очочками и ногами невиданной длины.
Она была лишней, чужой, вызывающей, как бронза Микеланджело
в коллекции банок из-под пива.
— Не стойте столбом, — буркнул он себе под нос, раздражаясь
оттого, что ее вид смущал его, — проходите.
Она шагнула и наклонилась, снимая ботинки. В их лаковых
носах поочередно взблескивал свет. Распрямилась и посмотрела на него.
— Можете где-нибудь сесть, — сказал он мрачно, — не бойтесь,
тут не заразно.
Хлопнула дверь, она дернулась, прыгнула и спряталась за
него. Это было так неожиданно и так не шло ей, что он засмеялся.
— Что вы? Это Буран.
Буран вперевалку вошел в дом, хлопнув и второй дверью.
Задрал башку и посмотрел по очереди на хозяина и незнакомую девицу. Ухмыльнулся
презрительно, но с пониманием, как показалось Алине, и протрусил куда-то за
угол.
— Сохнуть пошел, — объяснил Никоненко, — в ванную. Это
странно, конечно, но у нас тут уже известен водопровод, и кое-где даже
используется электрическая энергия. Видите, выключатель и лампочка под потолком?
Он ничего не мог с собой поделать.
Он стыдился своего обожаемого дома и ненавидел себя за это.
Мебель старая и не слишком удобная, что уж говорить о
красоте! Кое-что осталось еще от деда с бабкой, которые прожили в этом доме всю
жизнь. Например, пузатый темный буфет с оленями и виноградными гроздьями на
дверцах. И вытертые прямоспинные кресла. И ореховый столик для рукоделья с
круглой выжженной дырой прямо посередине. Никоненко держал на нем всякие нужные
вещи — пассатижи, обломанные сверла, куски медной проволоки, паяльник,
канифоль, банку с рыболовными крючками. И еще плюшевый диван с клоками собачьей
шерсти на обивке, и неопределенного цвета ковер, который дед-геолог когда-то
привез из Кайруана.
На кухне было еще хуже. Там продолжались шестидесятые годы с
нелепым желтым шкафом с раздвижными дверцами, узенькой посудной стойкой,
которую невозможно было закрыть, потому что ключ был потерян, когда Игорь пошел
в первый класс, а без ключа она никак не закрывалась, допотопной плитой,
состоящей из сплошных углов и чугунных смертоубийственных решеток. И стол тут
был с исцарапанной столешницей, и шаткие табуретки на желтых выворачивающихся
ногах.
Полный набор.
Почему ему всегда казалось, что дом его мил и уютен?
— Сядьте здесь, — приказал Никоненко и не узнал своего
голоса, — если надо в ванную, то следом за Бураном.
И скрылся на кухне.
Чем ее кормить? Лобстеров и креветок в его хозяйстве не
водилось, а мороженые котлеты из коробки она вряд ли станет есть.
Впрочем, это не его проблемы. Не хочет есть, пусть не ест.
Авось с голоду не помрет. И так небось с утра до ночи голодает, вот и похожа на
копченую рыбу кильку.
— Давайте я картошки почищу, Игорь Владимирович, — сказала
она у самого его локтя, и он с грохотом уронил в раковину нож, — или что
предполагается на ужин?
— Омаров сегодня, как назло, нету, — ответил он злобно, —
идите, Алина Аркадьевна, на диванчик. Посмотрите телевизор. Умеете телевизор
включать? Или вам его покойная прислуга включала?
— Разумеется, прислуга, — сказала она спокойно и задрала
рукава безупречной кашемировой водолазки, открыв худые смуглые руки, — дайте
мне нож. И не злитесь так ужасно. Нервные клетки не восстанавливаются.
— Плевать я хотел на нервные клетки.
— Где картошка?
— В ведре под лестницей.
— А где лестница?
— Идите отсюда, а? — попросил он почти жалобно. — Я устал
как собака, и вы еще мне навязались.
Она моментально вышла, и он расстроился.
Да черт тебя возьми, сукин ты сын, куда тебя несет? Что ты
бесишься? Какое тебе может быть до нее дело?! Она вне всего. Она проходит по
делу. Она богачка и стерва. Броненосец “Потемкин”.
Дверь открылась. Вернулся худосочный броненосец с картошкой
наперевес.
— Она у вас проросла, — сказала Алина, показывая на
картошку. — Что ж вы ее на свету держите!
Оттеснив капитана от раковины, она пристроила ведро и стала
ловко чистить грязно-бурые, с лиловыми ростками картофелины.
— Дайте кастрюлю, Игорь Владимирович.
— А что, — спросил он глупо, — мы будем ее варить?
— Вы хотите жарить? — Она не отрывалась от картошки. —
Давайте жарить. Тогда ставьте сковородку.
Он выудил из плиты тяжелую чугунную сковороду, добавив
самому себе душевных терзаний из-за ее крайнего неэстетизма. Очистки проворно и
бесшумно падали на предусмотрительно подстеленную газетку.
— Что ж у подруги жизни-то не остались? — Ему нужно было
говорить что-нибудь неприятное, чтобы поддерживать себя в раздраженном
состоянии, которое что-то слишком уж быстро стало меняться на неуместную
благость.
— Маню и так два раза чуть не убили, — сказала она, коротко
глянув на него, и стала проворно стричь в сковородку тоненькие картофельные
лепестки, — мне не хотелось, чтобы нас — убили обеих. Кроме того, из вашей машины
я ей позвонила, и она мне сказала, что у нее… Потапов. Вы знали об этом?
— О чем — об этом?
— О том, что Потапов… у Мани?
— Это имеет значение?
Она со стуком опустила нож.
— Игорь Владимирович, что вы все время придуриваетесь! Или в
вашей действительности министры всегда живут в хрущевках с одинокими мамашами?
— Они правда раньше никогда не общались? — спросил капитан.
Картошка шипела на сковороде, стреляла маслом.
