Правда, его немножко смущало, что тот самый заказ он получил
через отца, на выставку в Манеж две его картины определил дядя Вася, друг
семьи, бывший главный архитектор столицы, а программку на Третьем канале делала
продвинутая дочь другого старинного отцовского приятеля, редактора какого-то
литературного журнала.
Отец тоже был художником.
Вернее, это Димочка был художником тоже. Всю жизнь его отец
занимал начальственные посты в Союзе художников и в разнообразных комитетах,
подкомитетах, комиссиях, подкомиссиях и президиумах — кажется, “подпрезидиумов”
все же никогда не существовало. Отец был “широко известен в узких кругах”, и
Димочка некоторым образом шел не то что по проторенной, а, можно сказать, по
хорошо асфальтированной дорожке, оборудованной фонарями и автозаправочными
станциями.
Это его смущало, да.
Лучше бы, конечно, все сделать самому. Лучше бы, конечно, он
был “самородок” из глухой провинции, пришедший перевернуть мир, заставить
планету искусства сойти с орбиты и начать вращаться в каком-то совсем другом
направлении, чтобы штурмом взять столичных снобов, зажравшихся и давно оторвавшихся
от истинных ценностей, но…
Но получилось так, что он сам и был этим столичным снобом.
Ну и что? Ему не пришлось никому ничего доказывать, и
работать до кровавых мозолей тоже не пришлось, и голодать в нетопленых съемных
развалюхах, экономя деньги на дорогие краски и холсты. Все это чрезвычайно
романтично, конечно, но Димочка вполне понимал, что лучше так, как есть.
Пусть он не просто художник, а художник тоже. И нет никакой
принципиальной разницы, откуда выплыл тот самый заказ от мэрии, самое главное,
что он был. Ведь был? Был. И будет еще не один, в этом Димочка совершенно
уверен. И иллюстрации его нисколько не хуже, чем у других. Может быть и… не
лучше, но ведь и не хуже.
Все в его жизни было хорошо и правильно, и, если бы не
ошибка, допущенная недавно, он был бы совершенно спокоен и счастлив,
разглядывал бы тощую шейку дуры Сурковой и чувствовал бы себя гордым и
уверенным победителем.
Да. Ошибка.
И как это он?.. Нет, ничего такого, он во всем разберется,
ему только нужно время. Совсем немного времени, и он все уладит. Дернул его
черт тогда! Следовало бы все проверить хорошенько и получше замести следы, а он
понадеялся на свое обычное везение, и напрасно.
Самое главное, что она узнала об этом. Даже не сама ошибка,
а именно то, что об этом знала она, тревожило его ужасно. Так, что в
переполненном и душном школьном зале он вдруг почувствовал, как по спине
холодным ужом прополз омерзительный влажный страх. Прополз от шеи вниз и замер
где-то над брючным ремнем, на позвоночнике.
Никакой ты не гордый победитель, так прошипел ему этот
страх, неизвестно как материализовавшийся еще и в голове, и рептилия на
позвоночнике шевельнулась.
Никаких ошибок ты не совершал. Ты совершил преступление и
будешь за него отвечать.
Отвечать, отвечать…
Ты слабый и хлипкий, зарвавшийся мальчишка. Чтобы не
отвечать, тебе придется совершить еще одно преступление, и ты вполне к нему
готов. И время тебе нужно вовсе не для того, чтобы “разобраться с ошибкой”, а
для того, чтобы как следует подготовиться ко второму действию. Ружье, висевшее
на стене в первом акте, уже выстрелило. Ты сам выстрелил из него и теперь
только изображаешь, что видишь его впервые. Во втором действии тебе придется
стрелять снова, а дальше — посмотрим. Тобой ведь очень легко управлять, ты
слишком любишь, чтобы в твоей жизни все было хорошо и правильно, чтобы всякие
безмозглые серые мыши, вроде Маруси Сурковой, стадами паслись неподалеку от
твоего царственного львиного ложа, трепеща и выжидая, которую ты предпочтешь на
этот раз, и млели от восторга, и, как загипнотизированные, сами шли прямо в
пасть…
Димочка дрогнул всем своим хорошо ухоженным, стройным и
длинным телом — он всегда очень внимательно и придирчиво следил за ним, выбирал
для него наряды и подходящие диеты, холил, пестовал и вполне заслуженно
гордился, — подтянул безупречную складку на брюках и положил ногу на ногу, чего
старался никогда не делать, считая это дурным тоном.
На сцене что-то говорил бывший одноклассник Потапов,
почтивший своим высочайшим присутствием скромный школьный праздник. В другое
время Димочка с удовольствием возобновил бы знакомство, тем более они с
Потаповым явно выделялись на общем фоне серых посредственностей и
полунеудачников, в которых превратились все одноклассники, даже подававшие
самые большие надежды. Как раз Потапов никаких надежд в школе, помнится, не
подавал, и семья у него была так себе: отец инженер, а мать то ли врач, то ли
акушерка в роддоме. Димочка, наоборот, цену себе всегда знал, и дружбы с
Потаповым никогда не водил, и, как выяснилось, напрасно.
Впрочем, еще не поздно. Дмитрий Лазаренко — человек известный,
даже можно сказать, популярный, и Потапов, если он только не остался прежним
дураком и хамом пролетарского происхождения, оценит Димочкино желание как-то…
объединиться перед унылой, недалекой и серой толпой.
Обретая в этих приятных думах прежнюю уверенность в себе,
Димочка наткнулся взглядом на шею Мани Сурковой, которая так вертелась на своем
стуле, как будто сидела на муравейнике.
Что-то там было неприятное, в истории их бурного романа.
Что-то неприятное, тяжелое, отвратительное, как последнее объяснение. Ах, да.
Ребенок.
Она забеременела и решила, что Димочка возжелает немедленно
стать отцом. Она ни за что не соглашалась делать аборт, потому что, видите ли,
хотела ребенка. Все было как в кино: он подлец, она святая, только Димочка, в
отличие от киношных героев, виноватым себя совершенно не чувствовал и был
уверен, что и двадцать, и тридцать, и сорок лет спустя ему будет совершенно
наплевать на этого ребенка, каким бы он ни был. Его существование или
несуществование не имело к нему никакого отношения и было ему неинтересно.
Тогда на прощанье Лазаренко поцеловал ее в макушку, потрепал
по персиковой, “подлинной”, не обезображенной никакой косметикой щечке, и
больше никогда ее не видел.
Может, она даже и родила тогда сдуру, кто ее знает. Секунду он
думал, не стоит ли ее спросить, когда кончится эта всем надоевшая волынка с
речами и приветствиями, и решил, что спрашивать не станет. Еще ударится в
воспоминания, слезы и сопли, что он тогда будет с ней делать?
Кроме того, он должен выполнить то, ради чего, собственно, и
пришел сюда.
Он старался не думать об этом, задвигая мысли в самый темный
угол сознания, и знал, что, когда ему все же придется заглянуть туда, он увидит
все ту же отвратительную до дрожи рептилию страха.
Если бы она не узнала, у него было бы время все исправить.
Он просто-напросто сделал ошибку. Он не хотел ничего дурного, он просто сделал
ужасную ошибку и готов… Нет.
