Весь его многолетний милицейский опыт говорил, что обижаться
никак нельзя, недаром на стене в кабинете у Дятлова висит популярный нынче
плакатик о том, что “подчиненный перед начальствующим должен иметь вид лихой и
придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство”.
Никоненко вместо лихого и придурковатого принял вид
всезнайский и умный, за что и получил по шее.
Все правильно.
Так говорил опыт, и к нему стоило прислушаться. Но все, что
было в Игоре Никоненко мальчишеского, азартного, школьного, оскорбленно
сопротивлялось, задирало гордую башку, помахивало гривой — он прав, и в этом
все дело!
Он прав, а эти столичные профессионалы не правы и знают об
этом! Нельзя бегать в одиночку, видите ли! Да он в одиночку набегал больше, чем
весь отдел, мать его!.. Вот и злится полковник, вот и крутится, как уж на
сковородке, вот и возит его мордой по столу!
Капитан изо всех сил хлопнул по подоконнику, так что
загудели ладони, и пошел в кабинет.
Дина согласилась на встречу легко и быстро, а подающий
надежды художник Лазаренко долго мямлил, стараясь отвертеться, но капитан ему
такой возможности не дал. Никоненко назначил ему встречу на полчаса позже, чем
Дине, съел в столовой невкусный обед и сел подумать.
Если сейчас он сыграет правильно, к вечеру вся история с
записками, художниками и “кошками на радиаторе” станет ясной и понятной. Плохо,
что он пока до конца не знает, имеет это отношение к стрельбе или нет.
Если нет, не видать ему следующих погон как своих ушей, а
капитан Никоненко, несмотря на почти родственные отношения с участковым
уполномоченным Анискиным, который вполне довольствовался ролью деревенского
детектива, был честолюбив. Очень редко — вот как сейчас — он мог себе в этом
признаться. Недаром Алина Латынина так его… задевала. Она была совсем из
другого класса, в котором нет места милицейским капитанам, а он хотел, чтобы у
него оно было, это место.
Он не мог тратить время на такие мысли и все-таки тратил.
Нет никакой видимой связи между подругами Сурковой и
Латыниной и многочисленными сурковскими одноклассниками. Тем не менее, в
Суркову стреляли именно на школьном дворе.
Даже если видимой связи нет, это не означает, что ее не
существует вовсе.
“У вас нет такого же, но без крыльев? — вспомнилось ему. —
Нет? Будем искать!”
Раздумывая, он снял трубку и набрал номер.
— Маша, это капитан Никоненко. Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, — ответила она довольно бодро, — уже лучше. Митя
сказал, что вы вчера собирались зайти. У вас ко мне какие-то вопросы?
Митя, надо понимать, это министр Потапов Дмитрий Юрьевич.
Митя ей сказал, что должен зайти капитан!.. Ей-богу, это не уголовное дело, а
роман из жизни высшего общества. Автор — все тот же Голсуорси.
— Да, есть вопросы, — согласился Никоненко. — Вспомните, вы
точно никогда не знакомили свою подругу ни с кем из одноклассников?
— Нет, — ответила она удивленно, — никогда не знакомила.
Игорь Владимирович, да я с ними сама почти не общалась! Раз в несколько лет. Я
и в школу приходила только для того, чтобы… чтобы…
— Знаю-знаю, — сказал капитан после недолгого молчания, —
чтобы повидать Дмитрия Лазаренко.
— Да. И даже когда училась, я ни с кем не дружила. У меня
кличка была “моль облезлая”. Я такая и была. Тамарка меня жалела и из жалости
со мной общалась. А потом Алина появилась, и мне стало на все наплевать.
— Кстати, как она появилась?
— Очень обыкновенно. На лыжных соревнованиях. В Нескучном
саду катались сразу несколько школ. Я упала и сломала лыжу. Все мимо проехали,
а она остановилась, и мы с ней кое-как до финиша доковыляли. Я ногу растянула,
а за ней Аркадий Петрович на машине приехал. Они меня забрали домой, и Людмила
Николаевна меня компрессами лечила. Вот и все. А потом они меня взяли… к себе.
У меня плохие отношения были с мамой, и они меня жалели.
— Добрые какие, — не удержавшись, едко сказал Никоненко.
— Добрые, да, — вскинулась Маруся, — они замечательные люди,
каких мало. Я, например, больше таких не знаю.
— Вы все-таки подумайте, — попросил Никоненко, — вспомните,
может, вы вместе куда-то ходили и кого-то встречали.
Маруся обещала подумать и вспомнить, но как-то неуверенно,
так что капитан сразу понял, что ее воспоминания — дело гиблое.
Кто-то что-то говорил ему об этом, но он никак не мог
вытащить из памяти, кто именно, что и когда. Просто тогда он не придал этому
значения, а следовало бы придать.
Он приедет вечером домой, выпишет на бумажку всех, с кем
разговаривал и виделся, и станет вспоминать по очереди. И вспомнит. Он
профессионал, хоть в этом и сомневался полковник Печорин.
Дина появилась в его кабинете, как будто выкристаллизовалась
из весеннего воздуха, свежего ветра и родниковой воды. Не помогая ей, он
смотрел, как она снимает длинное невесомое светлое пальто, как улыбается, как
садится, как осторожно ставит на вытертый паркет безупречные ноги в безупречных
туфлях, и странная мысль пришла ему в голову. Алина Латынина и Дина Больц были
“одной крови”, одного класса и даже казались похожими друг на друга, но Дина не
вызывала у капитана никаких эмоций, кроме профессионального охотничьего
интереса. А об Алине он даже думать спокойно не мог, не то что уж смотреть!
Пропали твои благие намерения, капитан, подумал он со
вздохом. Не будет у тебя вечером никакой работы. Будет одна Алина Латынина.
— Дина Львовна, — сказал он, когда Больц устроилась с
наибольшим комфортом и выложила перед собой на стол крохотный мобильный телефон
и тоненькую пачку сигарет “Вог”, — расскажите мне, пожалуйста, что за
инструкции были в вашей записке к Дмитрию Лазаренко.
Наверное, она готовилась к разговору, потому что совершенные
губы сжались только на секунду. Она готова, но ей неприятно, вот что означали
эти сжавшиеся губы.
— Да никакие это не инструкции, Игорь Владимирович, —
сказала она легко, — это была просто записка. Димочка давно меня не видел и
весь вечер от меня не отходил, и надоел мне ужасно, и я ему написала, чтобы он
уезжал, потом поговорим. Вот и все.
“Умница, — мысленно похвалил ее капитан Никоненко. — Ты
решила, что я записку нашел и почерки сличил или сделал еще что-то в этом роде,
как делают в таких случаях в кино, и отрицать существование записки тебе
кажется глупым. Правильно тебе кажется, дорогая”.
— А зачем вы писали? Словами нельзя было сказать?
— Он не отходил от меня ни на шаг. Я от него устала ужасно.
Вот и написала. Просто так, чтобы до него дошло.
