Его ужасно смущал ее вид, так, что приходилось все время
отводить глаза, выискивая, во чтобы такое их уставить, более или менее
безопасное.
Вот вам и герой-любовник. Стрекозел. Стрекозлище.
Чем дольше затягивалась пауза, тем отчетливее он понимал,
что все дальнейшее, что будет с ними, зависит сейчас от того, что именно и как
он скажет, и это пугало его до смерти. Вернуть бы все назад, в тот самый
момент, когда он привез ее к себе, они поужинали и стали пить кофе, и он думать
ни о чем не мог, только о том, что она сидит напротив и в доме больше никого
нет.
Вот сейчас, вот-вот, через секунду придется что-то говорить,
и изменить после этого ничего будет нельзя. Он даже зажмурился на мгновение.
Легкие пальцы потрогали его щеку и забрались в волосы на
затылке.
— Отважных милицейских капитанов мучают комплексы, —
спросила она негромко, — как самых простых смертных?
— Иди ты на фиг, — пробормотал он и потерся затылком о ее
ладонь.
Она взяла его за уши.
— У нас глубокие душевные переживания на почве секса? — И
она помотала его головой вверх-вниз, как бы соглашаясь. — У нас депрессия? — Он
опять послушно помотал головой у нее в руках, чувствуя себя идиотом, но, не
предпринимая ничего, чтобы освободиться. — Мы тоскуем? — Он все кивал. — Мы
жалеем, что связались с этой заразой?
Он захохотал и перехватил ее руки.
— Мы не жалеем! — сказал он и сдернул с нее очки. — Я еще
никогда не видел голых женщин… в очках.
— И что?
— Ничего. Ты меня смущаешь.
— Хороша бы я была, если бы тебя не смущала. Со мной сложно,
господин капитан.
— Последняя женщина, с которой мне было сложно, была моя
жена, — признался он, — это происходило сто лет назад.
— Ты был женат, — протянула она удивленно, — да еще сто лет
назад?
— Был. С тех пор все было просто и приятно. До сегодняшнего
вечера.
— Может, со мной и не просто, но уж точно приятно, — сказала
она смешным назидательным тоном.
— Это еще требует проверок и доказательств, — ответил он.
Его нервозность странным образом испарилась. — Это еще не факт.
— Факт, факт, — возразила она и потянула его за руку, —
пойдем под одеяло, пол у тебя и вправду ледяной.
С этой секунды все изменилось. Он перестал чувствовать себя
обязанным демонстрировать верх мастерства и исполнительского искусства. Он
перестал думать, что она — благородная графиня, невесть как попавшая в рыбацкую
избушку. Он позабыл о том, что ему не нужны никакие сложности, а Алина Латынина
как раз и была “сложностью”.
Все стало легко. Как всегда.
Только в самой темной глубине мозга вдруг шевельнулось
что-то похожее на страх.
Все ты врешь, капитан. Ничего не стало легко.
Параллели не пересекаются. Помнится, только Лобачевский не
был согласен с этим постулатом и придумал какие-то свои постулаты, может быть,
вполне логичные для математики, зато совершенно не пригодные для жизни. Они не
пересекаются, а тебе до смерти охота, чтобы они пересеклись. Вот в этой самой
точке, в которой ты лежишь на своем — как будто чужом — диване, в своей — как
будто чужой — комнате, и обнимаешь ее, и пытаешься согреть ее холодные ноги, и
трешься щекой о ее изумительные волосы, и слышишь, как она дышит, и заставляешь
себя не спешить, и перебираешь ее пальцы — по косточке, — как будто не хочешь
ее отпустить, и робко трогаешь ее кожу, мерцающую в ночном свете, и все это
снова, и снова, и как будто перестаешь существовать, и знаешь, что не
выдержишь, что сил больше нет, что ты идешь, идешь туда сам, и выхода нет, и
остается только одно, вот это, и с этим придется жить, а параллельные не
пересекаются.
Наврал Лобачевский.
Что-то странным образом сместилось в голове у Игоря
Никоненко. Никогда его “одноразовый секс” не имел отношения к голове.
Теперь она лежала поперек него, и животом он чувствовал ее
влажную кожу.
Спасения нет, подумал он вяло. Она не отпустит его на
свободу, не даст жить, как раньше.
Ну и черт с ним, со спасением.
Он сунул руку ей в волосы и потрогал кончики странно
коротких выстриженных прядей. Всю жизнь ему нравились женщины с длинными
волосами. То есть он думал, что нравятся.
Алина приподняла голову:
— Что надо сказать?
— Спасибо, — автоматически ответил он и засмеялся.
Она пошевелилась и даже не перелезла, а перетекла через него
и устроилась, прижавшись выпуклой, атлетической попкой. Что она ему тогда
заливала про тренажерный зал и про то, что все мужики рохли и мямли?
— С чего это ты решила со мной переспать? — спросил он,
вспомнив про рохлей и мямлей.
— Что за вопросы в два часа ночи? — пробормотала она сонно и
потянула на себя его руку. Рука была большая и тяжелая. Замечательная рука.
— Просто так.
— Ты мне нравишься, — объявила она. — Ну как? Подходит?
Он промолчал. Ему подходило все.
— А помнишь, как мы с тобой в больнице подрались, — спросила
она и, вывернув его руку, поцеловала в сгиб локтя, — а потом ты так важно
спрашивал, не лесбиянки ли мы с Марусей?
Тикали часы, и Никоненко жаль было этой уходящей ночи. Он
совсем забыл, как это бывает, когда жалко тратить время на сон и хочется, чтобы
утро не приходило. Так было, когда он был влюбленным мальчишкой. Во взрослой
жизни — никогда.
Он дотянулся до часов и сунул их под кучу одежды на полу.
Там же лежал и пистолет, который он взял сегодня из сейфа. Интересно, а джинсы
где?
— Игорь, — попросила вдруг Алина Латынина, — ты мне все-таки
скажи, за что нас с Маней хотят убить? И Лильку убили. За что?
— Учитывая, что ни у одной из вас нет никакого криминального
прошлого, и не похоже, что это какие-то бандитские разборки, связанные с твоим
бизнесом, — сказал он, задумчиво перебирая пальцами кончики ее волос, — я
думаю, что все дело в том, что вы просто оказались в ненужное время в ненужном
месте.
— Что это значит? — спросила она сердито, и выпуклая попка
отодвинулась от его бока. Ему моментально стало холодно.
— То и значит. Вы видели или слышали что-то, что не должны
были видеть и слышать.
— Да ничего мы не видели и не слышали, капитан! Что ты
сочиняешь!
— Я не сочиняю. Просто это единственное оставшееся
объяснение. — У него вдруг изменился голос, стал похож на голос капитана
Никоненко, и Алина быстро приподнялась на локте.
