— Ты нашел его?
— Не знаю. Думаю, что да. Но это все непросто. У меня
доказательств — никаких. И мотивов я пока не знаю.
— Ну и что? Пока ты будешь собирать свои доказательства, нас
с Маней наконец-то прикончат.
— Не прикончат, — сказал он тихо. — Ты со мной, а твоя Маня
с Потаповым.
— С Потаповым! — сердясь, сказала она. — Он уедет на
какое-нибудь совещание, а ты пойдешь стрелять своих бандитов, и все? Нам конец?
— Что ты несешь? — спросил он с досадой. — Завтра я все буду
знать. И тогда все. Приехали.
— Как — завтра? — оторопела она. — Уже завтра?
— Уже сегодня, — поправил ее Никоненко. — Сейчас уже
завтрашняя ночь. Послезавтра тебе не нужно будет тащиться со мной сюда. Поняла?
— Слушай, — сказала она, — давай правда завтра поедем ко
мне? Я не могу больше жить в этой водолазке, и лифчик сушить на твоей батарее
мне надоело. Поедем?
— Я не могу, — сказал он сухо, — у меня животное. Ты видела
мое животное?
Дело было вовсе не в Буране. Не зря он сунул часы подальше.
Кончится ночь, кончится это невозможное дело, и параллели
больше не пересекутся. Она вернется в свою жизнь, в свою квартиру, в свою
“Тойоту”, и все станет так, как и должно быть. Возможно, она еще пару раз
приедет на его ковровый диван и даже останется на выходные, и все. Он знал это
так же твердо, как если бы она сама ему сказала.
Ну что ж. Плакать не станем. Переживем.
— Ладно, — произнесла Алина, зевая, — тогда я заберу
какую-нибудь одежду и приеду. И без машины мне тошно. Я не умею жить без
машины. Ты мне скажешь, когда я снова смогу получить свободу передвижений.
— Скажу, — пообещал он и улыбнулся.
Черт их разберет, эти параллели. Может, прав был именно
Лобачевский, а капитан Никоненко не прав?
* * *
— Присаживайтесь, пожалуйста, — вежливым тоном, от которого
замерзла бы вода в вечно теплой реке Нил, сказала секретарша, — Дмитрий Юрьевич
просил немного подождать. Кстати, куртку можно повесить сюда.
Она распахнула тяжеловесную дверь шкафа, прямо в глаза
сверкнувшую благородной полировкой. Сидорин поежился. Внутри шкафа внушительно
располагались какие-то веши, и он потерянно оглянулся на секретаршу.
— Сюда, пожалуйста. — Видя его замешательство, она ловко и
незаметно выдернула куртку у него из рук, сделала какое-то движение, от чего
внутри оказались деревянные плечики, и убогая сидоринская куртка повисла в
шкафу, тоже обретя нелепую значительность.
— Садитесь.
Он покорно сел в кожаное кресло и тут же пожалел об этом.
Колени моментально оказались приблизительно на уровне глаз, ботинки, которые он
на днях забрал из починки, выдвинулись далеко вперед, брюки задрались, и он
даже не мог посмотреть, не торчат ли из-под них голые ноги.
Примерно в двенадцать часов ему в больницу позвонили из
приемной Потапова, и официальный мужской голос сообщил, что “Дмитрий Юрьевич
ждет к двум часам”.
— Успеете? — спросил голос, как бы сомневаясь.
Сидорин уверил, что успеет. Телефон стоял в ординаторской,
трубку сняла медсестра Марина Ильинична, и ей, очевидно, первым делом сказали,
что звонят из приемной Потапова, потому что к концу короткого разговора вокруг
Сидорина стоял практически весь трудовой коллектив, бросивший ради такого
случая больных и работу.
— Ты к Потапову поедешь, Володечка? — придушенным голосом
спросила молодая врачиха, которую в отделении называли исключительно Верунчик.
— Он тебе звонил?
— Мне звонили из его приемной, — сказал Сидорин рассеянно.
Потапов обещал узнать о планах капитана Никоненко
относительно сидоринской судьбы, и вызов в его приемную мог означать все, что
угодно.
Например, что мосты сожжены и отступать некуда.
Главный моментально разрешил “отъехать”, узнав, что
отъезжать нужно к “самому Потапову”.
— Вы с ним дружбу водите, Владимир Васильич, — спросил
главный проницательно, — или просто знакомы?
— Мы с ним вместе в школе учились, — пояснил Владимир,
понимая, что создает себе невиданную славу.
— Понятно, — протянул главный, как будто Сидорин наконец-то
признался, что он отпрыск британской королевской семьи.
Он не стал звонить Нине из ординаторской — достаточно уже
народ потешился — и добежал до автомата на первом этаже.
— Он пригласил тебя к себе? — переспросила Нина, и ему
показалось, что она тоже ожидает самого худшего. — А зачем, не сказал?
— Нет, конечно, — ответил он, раздражаясь, — я вообще не с
ним разговаривал, а с кем-то из его ассистентов.
— Тогда езжай, — сказала Нина, и голос у нее дрогнул, — ты
не опоздаешь?
— Не должен.
— Володь, позвони мне, как только сможешь, хорошо?
— Я не знаю, когда смогу.
— Вот когда сможешь, тогда и позвони. Машка кричит, что она
тебя любит. Она поит Умку чаем.
Он не хотел никаких домашних подробностей. Он не знал, что
его ждет, а эти подробности расслабляли.
В потаповской приемной Сидорину стало еще хуже. Он никогда
не бывал в таких местах, и все его угнетало, давило на плечи, заставляло
сутулиться, чтобы как-нибудь вдвинуться поглубже в дурацкое кресло, не
попадаться никому на глаза, исчезнуть.
Он думал о Машке, которая поит чаем своего Умку, и о Нине,
которая, наверное, волнуется и ходит по квартире, потягивая за уши зайца,
вышитого на свитере. Почему ему никогда не приходило в голову, что у самой
обыкновенной, ничем не замечательной женщины, которой он привык считать жену,
не может быть свитера с заячьей мордой и связанными отдельно, болтающимися
ушами?
Он никогда не замечал ее, думая только о Дине. Он не замечал
ее, даже когда делал предложение. Это он тогда Дине делал предложение, а не ей.
Он увидел ее, только когда пришел страшный капитан Никоненко, и Сидорин понял,
что жизнь его кончилась.
Зачем ему Дина? Когда она была? Как прошла молодость — в
думах о Дине? Какое ему дело до нее? Какое отношение к Дине имеет его — их с
Ниной — жизнь?!
Он не знал.
Вошла сказочной красоты молодая дама, мельком глянула на
Сидорина и перевела недоуменный взгляд на секретаршу, как будто спрашивая, что
это за чучело. Секретарша, честь ей и хвала, на взгляд не ответила, и дама
объявила:
— Почта. Все как обычно. Сверху правительственная, и еще для
Сотникова. У него в приемной никого нет. Передадите?
