Она очнулась, твердо зная, что только что умерла и больше ее
нет. Вокруг было темно, и она знала — это оттого, что она лежит в гробу,
зарытая в землю, глубоко и безнадежно. Так всегда поступают с теми, кого больше
нет. Их закапывают в землю.
Было очень больно где-то внутри, и ноги странно мерзли. У
мертвых могут мерзнуть ноги?
Маруся пошевелила руками, удостоверяясь, что они у нее есть,
и с трудом села.
Вот от чего у нее мерзнут ноги — она в совершенно мокром
пальто. Из пальто течёт прямо по ногам.
Господи, это значит, что она… жива? Не умерла?!
Думать было трудно, но она заставляла себя.
Что это? Могила? Слишком просторно для могилы, если она хоть
что-то в них понимает. Чердак? Подвал?
Скорее подвал, потому что почти нет света, а тот, что есть,
маслянистым размытым пятном лежит на цементном полу, за которым как будто
коридор и какие-то трубы.
И тогда она встала на четвереньки и по-собачьи поползла
туда, куда вели пыльные трубы. Распрямиться было нельзя, потолок слишком низок.
Пальто мешало ей, и она выбралась из него.
Трубы кто-то проложил.
Трубы проложили люди.
Если ей повезет, она доберется до людей.
Коридор все сужался, и стены наваливались, мешая дышать.
Пыльная и сухая труба, по которой скользила рука, становилась все горячее, и страшно
было, что в темноте рука может наткнуться на что-то еще, кроме этой трубы, но
невозможно было убрать руку, оторваться от горячей металлической твердости.
Тогда не осталось бы ничего, что пока еще сдерживало панику, скрученную в тугую
и колкую спираль где-то ниже горла. Если дать ей развернуться, она выхлестнет
наружу, ударит, проткнет насквозь, и тогда — все.
Конец.
Нужно дойти. Осталось совсем немного.
Нет. Это вранье. Никто не знает, много или нет осталось, но
все равно нужно дойти.
Возвращаться нельзя. И нельзя посмотреть назад.
Плечи одновременно коснулись стен, трясущаяся рука внезапно
нащупала что-то странное, явно не металлическое, высохшее, но бывшее когда-то
живым, как скальп индейца, и паника наконец ударила.
Казалось, крик сгустился из черной духоты, а вовсе не был
порождением измученных горящих легких.
Крик толкнулся в уши, проткнул их насквозь, ворвался в мозг
и затопил его до краев.
Какое-то время крик существовал как будто сам по себе,
снаружи, а потом оборвался.
И тогда стало еще страшнее.
* * *
— Он проводит совещание, — сказала секретарша оскорбленным
голосом, — а в чем дело?
— Ни в чем! — заорал капитан. — Во сколько оно началось, это
ваше совещание?!
— В… полтретьего, — запнувшись, ответила она.
— Начальник сам его открывал?
— Ну конечно сам! Он всегда сам…
Никоненко швырнул трубку.
Он звонил в больницу где-то около двух часов дня. Там ему
сказали, что Суркова минуту назад отправилась домой. Значит, без пяти минут
два.
Пистолета нет, они нашли его. Вряд ли у него два пистолета.
Впрочем, если два, можно больше ни о чем не беспокоиться —
он их уже убил.
Он завез ее куда-то и спрятал. То ли без сознания, то ли
парализованную. В больничном дворе слишком много праздношатающегося народа,
чтобы убить ее и остаться незамеченным, и слишком мало, чтобы скрыться в толпе,
как он сделал это на школьном дворе.
Он придет ее убить, когда проведет совещание.
Это очень обстоятельный и правильный человек. На этот раз он
наконец-то сделает свою работу хорошо. До этого у него все не выходило, а
сейчас должно выйти.
Никоненко стиснул зубы.
Об Алине думать нельзя.
Куда он мог отвезти Суркову, чтобы успеть к началу совещания
и не возбудить ничьих подозрений?
Какие-нибудь близлежащие бомжатники — коридоры теплотрассы,
коллекторы, оставшиеся с войны бомбоубежища.
Это можно быстро проверить, благо есть майор Булкин, знающий
всех московских бомжей.
* * *
Это было Алиной Латыниной.
Это был не скальп индейца, а именно Алина.
Маруся потолкала ее в бок, пытаясь определить, жива ли она.
Слезы лились по Марусиному лицу, падали на Алину, которую она тянула за руку.
За что? Господи, за что?!
Руки были холодными и вялыми. С пальца на палец перетекали
бриллиантовые ручейки.
— Ты жива? — спрашивала Маруся, и слезы капали у нее с носа.
Она так и не поняла, жива ли Алина, но она поняла, что
должна тащить ее туда, куда уходили трубы, в конце которых теплилась слабая
надежда на спасение. Живую или мертвую, одну ее Маруся оставить никак не могла.
Она обняла ее и попыталась приподнять, но не смогла, только
заскулила от отчаяния и оттого, что в животе стало больно и горячо.
Ей нельзя умереть от потери крови. У нее на руках Алина,
которая не выберется самостоятельно, а если они погибнут обе, Федор останется
сиротой.
Сирота казанская.
Хоть бы кто-нибудь им помог.
Ну хоть кто-нибудь! Чуть-чуть, совсем немного. А дальше они
сами.
Справятся. Им не привыкать.
Маруся ухватила Алину под мышки и потащила. Кровь лилась по
животу и стекала по ногам.
* * *
— Во! — радостно сказал молодой заросший щетиной мужик в
зеленой куртке, надетой почему-то поверх подрясника. На голове у него была
замызганная лыжная шапка, а под глазом лиловый и желтый синяк. — Вот тут она и
останавливалась, машина. Иностранная такая, серая. Точно говорю, Петр Петрович.
Вы меня знаете. Миша-Божье-Слово вас не обманет.
— Ну что? — сказал Никоненко майор Булкин Петр Петрович. —
Вон он, лаз. Я оттуда сто раз гопоту гонял. Полезешь?
— Полезу.
Никоненко стащил с плеч куртку и бросил в мокрый снег. Майор
с удивлением посмотрел на куртку, подобрал и положил на капот “жигуленка”.
— Ты что, Игорь Владимирович? Не в себе?
— В себе.
Ремни пистолетной сбруи давили на плечи. Он носил оружие
много лет, и никогда ему не мешали ремни, а сейчас вдруг стали мешать.
Если он здесь никого не найдет, времени у него совсем не
останется.
