Игорю со Стасом она изменила впервые. Оно и произошло-то все мимоходом как-то, на корпоративной вечеринке, откуда он, личный водитель их шефа, развозил всех по домам. Она последней осталась в машине, и они ехали по ночному городу под льющиеся из мощных динамиков популярные песенки звездно-юных певцов-фабрикантов, и Вероника, пьяно дурачась, все старалась перекричать их слабенькие, переработанные синтезаторами голоса. Стас с удивлением и одновременно с большим удовольствием на нее поглядывал, потому как не каждый день можно наблюдать такое вот интересное зрелище — чтоб строгая, выдержанная во всех рьяных капризах дресс-кода и высоко ценимая самим шефом экономистка вдруг распоясалась, как шальная подвыпившая малолетка, и орала от души на всю проезжую часть дурным голосом модные песенки. А потом он пригласил ее пропустить в этот вечер еще одну рюмочку, и они пошли в бар, и Вероника изо всех сил старалась держаться прямо, и забавно балансировала на высоченных тоненьких шпильках, и крутила лихо за длинный ремень свою стильную сумочку, и колготка у нее так мило пустила стрелку вверх от красивой сухой лодыжки… Он потом ей рассказывал, что стрелка эта самая и сыграла роковую, решающую роль в эту ночь. А иначе ему б ни за что смелости не хватило развернуть после похода в бар свою машину и повезти ее молча в обратную от дома сторону. И она тоже молчала, вжавшись спиной в переднее сиденье, не пела больше и не дурачилась, а лишь взглядывала на него сбоку испуганно и вопрошающе, будто и в самом деле ждала каких-то словесных объяснений…
Домой она в ту ночь пришла только под утро. Тихо открыла своим ключом дверь, тихо прилегла рядом со спящим Игорем. Он проснулся, уставился на нее удивленно, пробормотал сквозь сон нечленораздельное что-то. Вроде того — «волновался очень, надо было предупредить, что задержишься…». Она хотела было соврать что-нибудь из серии стандартно-успокаивающего — про севшую в телефоне батарейку, например, да Игорь снова уснул. Вообще, по большому счету, врать ей ему и не приходилось. Он никогда ей ревнивых истерик не устраивал. Впрочем, как и она ему. Да и поводов для этих истерик у них как-то не появлялось…
С той самой ночи и начался их со Стасом роман. Как все романы замужних-порядочных и начинаются — совершенно случайно. Потихоньку и со временем он креп, обрастал ниточками совместных их тайн, жгучих ссор и страстных примирений, и все это было похоже на забавную детскую игру, из которой, если захочешь, можно в любое время будто и выскочить, и войти обратно с головой в реальную и удобную семейную жизнь. Только вот все не выскакивалось почему-то. Хотелось еще немного пожить в этом таинственном, прикрытом от посторонних глаз флере, когда знаешь, что до встречи остается полдня, потом час, потом пять минут… А потом, быстренько натянув на себя образ роковой и очень уставшей от любви женщины, можно и посидеть расслабленно в интимно-тягучей обстановке хорошего бара, и потянуть хорошее вино из бокала, и выкурить пару сигарет… А после встать и, разрешив своему спутнику обнять себя сексапильно за талию, пройти, не торопясь, к выходу, словно объявляя таким образом всем в зале присутствующим, что они пошли заниматься тем, чем и положено заниматься молодым и сильным любовникам…
В общем, не сумела она выскочить вовремя из всего этого. Сама виновата. А надо, надо было суметь-то. Права Катька — другого такого Игоря она уж точно никогда не найдет. Жалко. И потому — страшно. Но ведь и Стаса тоже жалко…
Вздохнув, Вероника сильно затянулась и тут же закашлялась — она и курить-то толком не научилась. Так, умела для красоты или из озорства, может. Или исходя из сладости того самого пресловутого запретного плода. Хотя никто же ей ничего такого не запрещал. Она сама для себя скорее запрет этот создала — хотелось по привычке Игорю поддакнуть в его неуемной правильности…
А вот и музыкальный центр в спальне, автоматически включившись, запел свои радостные, бодренькие шлягеры, перемежая их такими же бодренькими голосами известных на всю страну людей-будильников. Пора, пора начинать жить по-новому, пора входить в воду незнакомого озера и плыть дальше, как получится, и хватит уже ежиться от страха. Из зеркала ванной глянуло на нее какое-то не ее совсем, осунувшееся и тревожное лицо. Коричневые, некрасивые разводы под глазами, губы, сжатые в твердый, неприятный глазу бантик, — не ее это вовсе, не Вероникино. И даже природные белые кудряшки, вечно торчащие легкомысленным сексапильным нимбом надо лбом и висками, в это утро повели себя очень странно — послушно следовали за волосяной щеткой туда, куда она ее направляла, причесываясь. И кофе ей в это утро не хотелось. И громкой музыки тоже. Страшно, неприятно, неуютно было внутри. Как будто она сотворила вчера что-то такое, чего ужасно надо было стыдиться. Хотя, может, оно и в самом деле так было? Нет-нет, не так… Не так… Надо просто отбросить эту противную дрожь и войти наконец в это новое, незнакомое озеро, хоть и не знаешь совсем его дна…
Андрюшка проснулся вялым, взглянул на мать грустно припухшими от ночных слез глазами. Долго, сопя, напяливал на себя одежду, долго размазывал по тарелке манную кашу, так и не справившись с ней до конца и никак не реагируя на ее натужно-бодрые просьбы развеселиться-поторопиться. И упорно молчал. Так, молча, дошли они до ворот детского сада, где стоял уже в окружении провожающих своих чад в зимний лагерь мамаш-папаш, дающих последние им волнительные наставления. Забираясь уже в автобус, махнул вяло матери рукой и снова чуть было не заплакал, но вовремя отвернулся и плюхнулся на переднее сиденье у окошка. Опустив голову, начал старательно застегивать ремешок бокового кармашка на своем объемном рюкзачке, весь будто сосредоточившись на этом занятии, и не перестал упорно с ним копошиться даже и тогда, когда автобус, медленно тронув с места, начал выруливать потихоньку на проезжую часть, оставив на тротуаре тревожно улыбающихся и машущих руками, таких же, как и Вероника, молодых в основном мамашек. Она также улыбалась, конечно, и также махала рукой, но Андрюшка так и не смог оторваться от своего никчемного, в общем, занятия… «Расплакаться, наверное, боялся», — грустно подумалось ей и тут же захотелось и самой заплакать от жалости к сыну. А может, и не от жалости. Может, от неприятного чувства собственной виноватости… Проглотив появившийся в горле комок слез, она взглянула на часы и аж подпрыгнула чуть-чуть на месте, словно таким образом давая себе старт для торопливой пробежки к автобусной остановке — опоздает же, точно опоздает…
На работу Вероника не любила опаздывать. Она слыла там женщиной серьезной и пунктуальной, за что и ценил ее шеф на фоне царящей в их офисе расхлябанности и при всех Веронику подхваливал. Да и сама она репутацией своей дорожила и даже присматривалась в порыве честолюбивого карьеризма к месту финансового директора, которое занимала в данное время на фирме шефова теща — дама, конечно, приятная во всех отношениях, но теща, она ж все-таки и в Африке теща… Надоест же она ему здесь когда-нибудь…
На общественном транспорте Вероника ездить отчаянно не любила. Фу, как противно. Противно стоять в проходе и, ухватившись за поручень, тупо смотреть в морозное грязное окно и слышать скрип стылого железа на поворотах… Да еще и взгромоздившаяся на свое высокое сиденье кондукторша в старой, лоснящейся курточке так неприязненно вдруг взглянула на ее неуместную здесь норковую шубу с шиншилловой отделкой… Не объяснишь же ей, кондукторше этой, что муж, который по утрам отвозит ее на работу, вчера свалил вместе со своей «Ауди» к маме с папой. А Стасик по утрам шефа отвозит…
