— Огромное спасибо, Пирс, — снова переходя на русский, просияла она. — Не знаю, как вас и благодарить!
Соседки, казалось, сейчас шеи посворачивают, пытаясь углядеть, что же это за чудо заморское приволок побитой журналистке американский красавец.
— Не стоит благодарности, — чуть наклонил голову Пирс и уже у двери обернулся. — Занесите это в счет ваших будущих гонораров, дорогая мисс Лика. Позвоните мне, если соблаговолите принять мое предложение.
Глаза следователя Судакова были тусклыми и сонными. Казалось, он невыносимо скучал, выслушивая Ликины показания. Ей уже разрешили вставать с постели, и следователь, явившийся в больницу, настоял, чтобы их проводили в отдельный кабинет для беседы с глазу на глаз. И вот теперь, сидя в процедурной, среди фанерных белых столов и шкафчиков, пробирок и пузырьков, жестяных банок непонятного предназначения, Лика снова переживала произошедшее ночью в подъезде. Судаков, вяло кивая, выслушал ее рассказ, черкнул что-то в блокноте и поднял на Лику глаза, налитые хронической усталостью.
— А с чего вы взяли, что это был киллер? — протянул он. — С чего вы взяли, что он хотел в вас стрелять? Вы оружие видели?
— Да как же… — задохнулась Лика. — Я ведь вам рассказала про разговор с Ефременко. Ведь он откровенно мне угрожал, что если я не пообещаю отступить от расследования…
Судаков поморщился:
— Детский сад какой-то… Угрожал… Что конкретно он вам сказал? «Если вы не уйметесь, я пришлю к вам киллера?» Свидетели были этого разговора? Не делайте из меня идиота, гражданка потерпевшая.
— Что вы хотите этим сказать? — ощетинилась Лика. — Что я сама себе долбанула по голове, чтобы свалить вину на Ефременко?
— Ну почему сама… — протянул следователь.
Он встал со стула, прошелся по узкой комнатке, задел плечом стоявший у окна шкаф. За фанерными стенками задребезжали стеклянные пробирки.
— Я считаю, что это хулиганское нападение с целью ограбления. Живете вы в центре, среди соседей много обеспеченных людей. Наверняка какая-нибудь местная шпана пошаливает, наркоманы отмороженные. Среди них и будем искать…
— Да какая шпана! — взвилась Лика. — Ведь точно так же застрелили в подъезде Мальцева! Как это у вас говорится, почерк одинаковый? Я вам русским языком объясняю, что покушение на меня организовал Ефременко. Да у меня при себе была полная сумка собранных против него материалов.
Следователь снова сморщился, словно от зубной боли, и протянул:
— Сядьте, потерпевшая, сядьте, успокойтесь… Детективов вы начитались, вот что… Почерк! Мальцев был известная персона, крупный бизнесмен, а вы, простите, кто такая? Журналистка? Не смешите меня, сделайте милость! Материалы какие-то… Вот, посмотрите протокол, ничего у вас в сумке найдено не было — ключи от квартиры, сигареты, зажигалка, носовой платок. — Он извлек из картонной серой папки плохо отпечатанный на машинке листок бумаги и сунул Лике под нос. — Видите, понятые расписались. Соседка ваша, Маргарита Прокопьевна, которая нападавшего и спугнула. Еще вопросы есть?
Лика опустилась на стул, глядя в разбегавшиеся перед глазами «слепые» строчки. Что же это такое? Значит, исчезли все материалы… Крепко же за нее взялись. Конечно, дома в компьютере есть исходники, но кто поручится, что за время ее отсутствия там уже не побывали. И доказывать что-то, объяснять будет бесполезно. Доблестный следователь Судаков квалифицирует происшествие как обычную квартирную кражу. Неужели прав был Джонсон, когда говорил, что ей нужно уезжать из страны? Что ее попытки добиться справедливости наивны и опасны?
Ей вдруг впервые после той октябрьской ночи, когда по улицам родного города ползли танки, стало страшно и гадливо. До чего же, оказывается, это тяжело — не чувствовать себя в безопасности даже дома. Когда-то в Афгане думалось — это здесь ужас и смерть, только здесь. А где-то за тысячи километров есть надежное родное место, куда можно вернуться, спрятаться. Как же так вышло, что это надежное родное место, этот город, в котором она выросла, где хохотала, мчась по широким улицам вместе с однокурсниками, где влюблялась до нервной дрожи, где тосковала и прощала, превратился в чужой ощетинившийся мир, где опасность подстерегает за каждым поворотом, и не к кому бежать за помощью? И жизнью тут правят какие-то склизкие темные личности, для которых она просто назойливо жужжащая муха — смахнут и не заметят.
— Потерпевшая, вопросы остались? — настойчиво повторил Судаков.
Лика подняла голову, усмехнулась прямо в его сонное, словно смертельно уставшее от самой жизни, лицо.
— Остались, — тихо сказала она. — Сколько примерно по времени продлится следствие? Дело в том, что мне, возможно, придется уехать…
— А вот это вы хорошо придумали! — оживился следователь. — Это правильно. Видите, вы же все понимаете, а зачем-то дурочку валяли. Я думаю, мы быстро управимся и задерживать вас не будем.
После ухода апатичного Шерлока Холмса Лика, закутавшись в байковый халат неопределенно-бурого цвета, спустилась на первый этаж больницы, где висел на стене оставшийся еще с советских времен металлический телефонный аппарат. Из-под неплотно прилегающей входной двери тянуло холодом по голым ногам. Мимо прошаркала тапками пожилая медсестра, что-то ворча себе под нос на ходу. Лика прижала к уху тяжелую телефонную трубку, набрала номер.
— Да? — коротко откликнулся на том конце провода румяный выходец из страны грез.
— Добрый день, Пирс, это Лика, — представилась она. — Я… Я согласна на ваше предложение.
12
За мутным заплеванным окном электрички лениво летели мохнатые снежинки. Колеса мерно отстукивали пролетающие километры. Проплывали мимо серые покосившиеся домишки, сараи, столбы линий электропередачи.
Лика, прислонившись к вибрирующей стене тамбура, затягивалась сигаретой. Странно, как быстро пролетает жизнь. В детстве кажется, один день тянется и тянется бесконечно, и до вечера успеваешь прожить несколько жизней. А затем этот вечный поезд набирает обороты, разгоняется, летит вперед, и ты едва успеваешь поймать глазами мелькающие за окнами картинки. Вот будто только вчера так же тряслась она в прокуренном тамбуре, собирая силы для разговора с Никитой. А между тем прошло уже пятнадцать лет, и даже лицо человека, казавшегося тогда единственным светом и смыслом жизни, почти стерлось из памяти.
И ведь совсем недавно Андрей, молодой, беспечный, смешливый, останавливал ее под заснеженными елками, стряхивал с волос снежинки и плотнее натягивал на уши шапку. Куда подевалась теперь та строптивая девчонка, готовая в любую минуту фыркнуть, высмеять своего закадычного друга и, размахнувшись, лихо запустить в него снежком?
Где искать опаленную солнцем и смертью суровую девушку-воина, твердо и решительно прощающуюся с брутальным Мерковичем в саду у занесенной снегом калитки? Все эти абсолютно разные и, как теперь казалось, донельзя чужие ей женщины остались в далеком прошлом, пронеслись мимо, высадились на заброшенных полустанках памяти.
