Макс очень любил Георгину, но заставить себя любить Шарлотту ему было крайне трудно. Вечно она была права, вечно всеми командовала, никогда ни в чем не сомневалась. Он даже задавался вопросом, была ли она хоть раз с кем-нибудь в постели. По логике, должна бы, ей ведь уже двадцать один год; но представить себе это было невозможно. Наблюдая за тем, как танцует Шарлотта (она и это делала, кажется, лучше, чем остальные), Макс попытался представить ее в постели с каким-нибудь бедолагой — как она командует, что именно надо делать, как это делать, когда начинать и заканчивать, что сказать ей потом, — и от этого его настроение на время улучшилось. Да поможет Бог тому парню, который не сумеет во всем следовать ее указаниям. Макс знал, что некоторым она кажется весьма сексуальной, но сам никак не мог понять почему. Слишком уж она уверена в себе и слишком контролирует все свои слова и поступки. Георгина — другое дело, вот она действительно потрясная. Она просто излучает вокруг себя сексуальность, хотя и очень необычную. Лично на его вкус она была немного тоща, но в ее внешности было что-то хрупкое и что-то… какое? Пожалуй, что-то беспокойное, трепетное, нетерпеливое, что придавало ей особую привлекательность. Если бы она не была его сестрой, Макс вполне мог бы за ней приударить. Тут он вздохнул, подумав — как делал это раз по десять на дню, и неизменно с чувством острой щемящей боли, — что она ему вовсе не сестра. Ну или не совсем сестра.
Он до сих пор никак не мог внутренне примириться с тем, что узнал о своем происхождении. Потрясение, которое Макс испытал, когда Шарлотта в обычной для нее манере, коротко и по-деловому, словно давая горькое, но необходимое лекарство, все ему рассказала, — потрясение это оказалось для него непосильным. На протяжении многих недель после этого он не мог нормально спать. Просыпался по два-три раза за ночь от ощущения страха, потерянности, какого-то вихрем закружившего его кошмара. Чувство было такое, словно у него вдруг разом отняли всю любовь, всю обустроенность и защищенность в жизни — словом, все, что окружало его с самого детства, — и он внезапно остался на белом свете один-одинешенек.
У него не было больше матери — той, которую он помнил и знал, которую так любил и у которой сам был когда-то любимчиком. Она умерла для Макса не в ту ночь, когда ее машина разбилась на шоссе, но тем вечером, когда они сидели с Шарлоттой в гостинице в Ирландии и Шарлотта сказала, что Александр ему вовсе не отец. С того момента он вычеркнул мать из своей жизни, сознательно старался не думать о ней, прилагал все усилия, чтобы начисто стереть ее из своей памяти. Он вытащил из рамки и порвал ее фотографию, что висела у него над кроватью; выбросил из своих альбомов все ее снимки, даже те, где она была окружена другими людьми; уничтожил все ее письма к нему, которые хранил с восьми лет; продал, испытав при этом сильнейшую душевную боль, золотые часы, которые она подарила ему в день двенадцатилетия, и золотые запонки, подаренные ею, когда он поступил в Итон. Он отнес все это какому-то скупщику в Свиндоне, без колебаний согласился на смехотворно низкую цену, а потом уговорил Тэллоу поставить все эти деньги за него на скачках. Как и следовало ожидать, лошадь, на которую они поставили, проиграла, и Макс почти обрадовался: так и должно было поступить с подарками, сделанными матерью.
А потом наступило отчуждение в отношениях с отцом: они старались как можно меньше общаться друг с другом, а когда это все же происходило, то держались словно посторонние, едва соблюдая минимальную вежливость. Максу трудно было бы объяснить даже самому себе, тем паче другим, почему он испытывает к Александру такую враждебность. Он понимал, что сестры правы, что ему следует чувствовать к этому человеку симпатию, привязанность, хотя бы лояльность. Однако вместо всего этого испытывал к нему только презрение, и какая-то часть души не переставая твердила ему, что вина за все лежит на Александре. Если твоя жена спит с кем попало, ты обязан положить этому конец, а не терпеть и не воспитывать ее незаконных детей, оправдываясь тем, что ты ее любишь. Все это было так странно, так мерзко; и Макса продолжало мучить и преследовать то таинственное и непонятное, что за всем этим скрывалось.
Ему очень хотелось поговорить, поделиться с кем-нибудь, но он не осмеливался: что-то останавливало его. Претила сама мысль о том, что кому-нибудь станет известно, насколько болезненны, насколько невыносимы для него эти переживания. Макс предпочитал казаться со стороны беззаботным, сильным, непробиваемым и старался сам поверить, будто он именно такой. Он говорил правду, когда заявил, что нарочно добивался своего исключения из Итона: сделал он это отчасти потому, что ему вдруг стало невмоготу, нестерпимо в замкнутом мирке этой привилегированной школы, но прежде всего — чтобы причинить боль Александру. Он стремился отринуть от себя все, к чему Александр имел хоть какое-то отношение.
За исключением, как он и сказал тогда Шарлотте, причитающегося ему наследства. Из какого-то непонятного упрямства Макс был готов на что угодно, только бы и впредь оставаться наследником Хартеста. Он никогда не умилялся и не распускал по этому поводу слюни, как Александр, да и Георгина тоже, но ему действительно нравился Хартест: у имения был свой неповторимый стиль, а Макс это понимал и любил. Нравились ему и титул, и привилегированное положение, но больше всего ему нравились деньги. И он вовсе не собирался все это потерять только из-за того, что был, строго говоря, незаконнорожденным. Именно это слово доставляло ему самые сильные страдания. Незаконнорожденный. Всякий раз, когда оно всплывало в памяти, у Макса возникало ощущение чисто физической боли.
Вот и сегодня весь день, пока длился праздник по случаю дня рождения Шарлотты, эта боль не отпускала его. Он усилием воли загнал ее вглубь, отыскал Мелиссу и пригласил ее потанцевать. Она была довольно плотно зажата в объятиях какого-то симпатичного мальчика, но, едва услышав голос Макса, молниеносно высвободилась из них. Мелисса его буквально обожала, и это служило предметом шуток для всей семьи, но Максу доставляло какое-то странное облегчение.
Танцы закончились только в четыре часа утра; все семейство воссоединилось в полдень за поздним завтраком, состоявшим из яичницы, слоеных булочек и бессчетных чашек крепкого черного кофе.
— Какой очаровательный человек этот ваш сосед, мистер Данбар, — проговорила Мэри Роуз, обращаясь к Александру. — Он так заинтересовался моей книгой об акварелях восемнадцатого века…
— Вот уж не думал, что старина Мартин разбирается в чем-нибудь, кроме лошадей, — хмыкнул Макс. — Он и женился-то на лошади. Чего ей вчера явно недоставало, так это торбы на морду.
— Не хами, Макс, — строго заметил Александр. — Катриона очень милая женщина, она очень помогла мне… всем нам, когда умерла твоя мать.
При этих словах Макс мрачно нахмурился. Повисшую тишину нарушила Георгина, что было на нее, в общем-то, не похоже:
— Мартин потрясающе разбирается в самых разных и неожиданных вещах. Я с ним часто разговариваю о домах, о мебели, обстановке; его это все интересует. И он очень любит Хартест.
— Ну, тогда он мог бы найти для себя пристанище и получше, — заявила Шарлотта. — Дом, в котором они сейчас живут, это же просто ужас. Как внутри, так и снаружи.
