Я послушно достал пуговицу и разжал ладонь перед носом Смита.
Янковская оказалась права, когда назвала эту пуговицу талисманом. Этот упрямый и разозленный субъект уставился на нее как завороженный…
Он с сожалением посмотрел на нее, потом на меня и, точно укрощенный зверь, подавил вырвавшееся было у него рычание.
– Ваша взяла, – выдавил он из себя. – Ладно, говорите.
– Двадцать раз, что ли, говорить?! – крикнула Янковская. – Тебе сказано: заарканить Эдингера, а иначе…
– Ладно-ладно! – примирительно оборвал он ее. – Говори, где, как и когда.
14. Ночная серенада
После вышеописанной драматической сцены последовал самый прозаический разговор.
Янковская и Смит хладнокровно и обстоятельно обсуждали, как лучше убить Эдингера, изобретали всевозможные варианты, учитывали все обстоятельства и взвешивали детали.
Проникнуть в гестапо было невозможно, и, кроме того, Эдингера окружал целый сонм сотрудников; напасть, когда он ехал в машине, было безнадежным предприятием: особняк, в котором он жил, охранялся не хуже городской тюрьмы…
Всего уязвимее была квартира некой госпожи Лебен, у которой Эдингер проводил иногда вечера.
Этот мещанин, всеми правдами и неправдами выбившийся, так сказать, в люди, считал, кажется, хорошим тоном иметь любовницу, во всяком случае, он не только не делал из этого тайны, но даже афишировал свою связь.
Сама госпожа Лебен была особой весьма незначительной, молва называла ее артисткой, возможно, она и на самом деле была маленькой актрисочкой, прилетевшей в оккупированную Ригу, как муха на запах меда, чтобы тоже поживиться чем можно из награбленных оккупантами богатств.
Она занимала квартиру в большом, многоэтажном доме и неплохо чувствовала себя под покровительством человека, внушавшего ужас местному населению.
Охрана не докучала своему шефу, когда он предавался любовным утехам, и Смит считал, что организовать на него охоту лучше всего в это время.
– Даже лошади глупеют от любви, – деловито констатировал Смит. – Завтра вечером я обратаю его за милую душу!
На том они и порешили.
На следующее утро я поинтересовался у Янковской:
– Что это за тип?
Она небрежно пожала плечами:
– Мой брави!
– Он имеет на вас какие-то права?
– Кто может иметь на меня какие-то права? Разве только чья-нибудь секретная служба…
Она усмехнулась, но ей не было весело, я это отлично видел.
– Ну а все-таки, что это за субъект? – настаивал я. – Что это за ковбой на службе у заокеанской разведки?
– Натура малозагадочная, – пренебрежительно отозвалась она. – Каким вы его видели, такой он и есть. Пастух из Техаса, отличный наездник и стрелок, считает себя стопроцентным янки, хотя, вероятно, в его жилах все-таки течет мексиканская кровь. Его умение вольтижировать и стрелять привлекло внимание какого-то проезжего антрепренера, и тот сманил его в цирк. Те же качества привлекли к нему внимание разведки. Ему дали несколько поручений, он их успешно выполнил. Работает он исключительно из-за вознаграждения, копит деньги. Поручения ему даются самые несложные, для выполнения которых не требуется быть мыслителем. Поймать, отнять, убить… Гангстер! Смел, исполнителен, молчалив. Большего от него и не хотят. У него одна мечта: накопить денег, купить в Техасе ранчо, построить дом, с гаражом, с холодильником, со стиральной машиной, и привести туда меня в качестве хозяйки.
Я испытующе взглянул на нее:
– А как вы сами относитесь к такой перспективе?
– Я его не разочаровываю, – призналась она. – Пусть надеется, так он будет послушнее.
– А когда вы его обманете?
– Тогда я буду для него недосягаема, – жестко сказала она. – Он уже не сможет меня убить.
– Ну, а если…
– Догадается? – Янковская улыбнулась. – Тогда…
Она щелкнула пальцами, и ее жест не оставлял никаких сомнений в том, что сама она не поколеблется пристрелить этого претендента на ее руку, если тот вздумает ей мешать.
Мы помолчали.
– Вы уверены, что все кончится успешно? – спросил я.
– Конечно, – сказала она без какого бы то ни было колебания. – Все предусмотрено.
Мне, пожалуй, не следовало бы присутствовать при расправе с Эдингером, но я хотел собственными глазами убедиться в том, что я и Железнов избавились от грозящей нам опасности.
– Я хотел бы это видеть, – сказал я.
– Не испугаетесь? – спросила она с легкой насмешкой.
– Нет, – сказал я. – Я не из пугливых.
– Вот это мне нравится, – одобрила она. – Вы входите во вкус нашей работы.
– Что вы хотите этим сказать?
– Сначала мы смотрим, а потом начинаем действовать сами.
– А как же мне увидеть нашу работу?
– Вы можете сесть в сквере и наблюдать издали, но как только все произойдет, сейчас же удаляйтесь. Никто не знает, что последует дальше.
Она передернула плечами:
– Дайте мне рюмку водки.
Все-таки она нервничала.
– До вечера, – сказала она на прощание. – Вечером я провожу вас в театр.
Она выпила водку и ушла.
Да, все эти люди делали, в сущности, одно дело, служили одному хозяину, и в то же время как же они ненавидели друг друга!
Если бы не Железнов, мне было бы гораздо тяжелее переносить постоянное общение с этими людьми и притворяться, что я один из них. Близость Железнова позволила мне в самых тяжелых обстоятельствах не утрачивать чувства локтя.
Еще до утреннего разговора с Янковской мы провели вместе с Железновым почти всю ночь.
Я рассказал ему о решении уничтожить Эдингера.
– Оно неплохо бы, – согласился Железнов и неуверенно усмехнулся. – Однако об этом придется доложить. Тут можно и напортачить.
Мы с тревогой спросили друг друга: даст ли наше начальство согласие на ликвидацию Эдингера, и захочет ли, в конце концов, и сумеет ли Смит устранить его – в какой-то степени от этого зависела наша судьба. Но не в характере Железнова было сидеть у моря и ждать погоды. Мы приступили к работе – следовало спешить, потому что, мы это чувствовали, над нами день ото дня сгущались тучи.
Мы держали перед собой адрес Озолса и просматривали открытку за открыткой.
На открытках с цветами были цифры, и на открытках с видами Латвии были цифры, но адрес и цифры нам никак не удавалось сочетать.
