Он был все также спокоен и невозмутим, как и при встрече у Гренера.
Он слегка улыбнулся и пытливо посмотрел на меня сквозь очки.
– Если бы мы встретилась до войны, я бы не заставил вас дожидаться, – произнес он. – Если бы вы были только британским офицером, я бы немедленно направил вас в лагерь. Но поскольку вы являетесь нашим сотрудником, я пригласил вас к себе и принял в порядке очереди.
Он смотрел на меня, я сохранял полное спокойствие.
– Можете сесть, – сказал Польман в тоне приказания.
Я сел.
– Я вас вызвал затем, чтобы сказать, что мы вами недовольны, – продолжал Польман. – Я ознакомился с докладами обергруппенфюрера Эдингера еще в Берлине. Вы должны были передать нам свою агентурную сеть еще… – он извлек из-под руки какую-то крохотную шпаргалку, – еще в прошлом году. Потом вам дважды предоставляли отсрочку. Вы слишком затянули это дело. Я даю вам еще месяц, капитан Блейк. Если через месяц вы не передадите нам агентурной сети, я отправлю вас в лагерь как британского шпиона, причем на вашем документе будет сделана пометка: «Возвращение нежелательно». – Его улыбка сделалась еще любезнее. – Я советую оправдать наше доверие и хочу предупредить, что при мне в полиции не может быть такого беспорядка, как при обергруппенфюрере Эдингере. Если я говорю «месяц», это и значит месяц; если я говорю, что вы попадете в лагерь, вы в него попадете.
Это было сюрпризом и в том смысле, что обещало мне скорое возвращение домой: в лагерь я попадать не собирался, и, значит, за месяц необходимо было выполнить свое задание…
…Быть моим проводником на дачу к Гренеру взялась Янковская.
– Виктора мы не возьмем, – категорически сказала она. – Он не пользуется моим доверием.
Она появилась в воскресенье раньше обычного, оживленная, нарядная, в светлом летнем костюме какого-то блекло-фисташкового оттенка, в широкополой соломенной шляпе, украшенной фиалками…
Она потребовала, чтобы и я надел светлый костюм.
– Я хочу, чтобы сегодня все было очень празднично, – сказала она. – Может быть, это последний веселый день в моей жизни.
Предчувствие не обманывало ее: не много веселых дней оставалось у нее впереди.
Мы выехали на шоссе. Свежий ветер бил нам прямо в лицо. Мелькали пригородные домики.
– Куда мы едем? – спросил я.
– В Лиелупе! – крикнула она. – Мы будем там через полчаса!
Она сбавила скорость.
– Мы скоро расстанемся, – сказала она ни с того ни с сего.
Я удивился:
– Почему?
Она не ответила.
– Вы будете меня вспоминать? – вдруг спросила она вполголоса.
– Конечно, – сказал я.
Янковская не пыталась со мной заигрывать, она вообще больше уже никогда не предпринимала никаких попыток сблизиться со мной, но в это утро она была сама нежность. Она смеялась, шутила, вела себя так, точно к ней опять вернулись ее семнадцать лет.
Мы почти миновали Лиелупе, когда Янковская свернула в сторону, и вскоре поехали вдоль высокого кирпичного забора, из-за которого виднелись пышные купы деревьев.
– Вот мы и на месте, – со вздохом промолвила Янковская.
– Это дача Гренера? – удивился я.
Мы остановились перед высокими тяжелыми чугунными воротами, плотно зашитыми изнутри досками, выкрашенными черной краской под цвет чугуна.
Янковская попросила меня позвонить.
Сбоку у калитки белела кнопка звонка.
Я позвонил, из калитки тотчас вышел эсэсовец.
Он намеревался было о чем-то меня спросить, но увидел Янковскую, поклонился и пошел открывать ворота.
За воротами, когда мы уже въехали на территорию дачи, я увидел вышку, с которой просматривалась вся линия вдоль забора, на вышке стоял эсэсовец с автоматом.
От ворот тянулась аллея, очень широкая и очень чистая, уходившая в глубину парка. Мы медленно ее проехали. Налево показался двухэтажный дом, построенный в ультрасовременном стиле – серый куб с изобилием стекла и со стеклянными верандами наверху, выступающими, точно крылья самолета, над окнами нижнего этажа, чуть поодаль от дома виднелись два флигеля – должно быть, для прислуги или гостей, направо, за деревьями, открывался просвет, там тоже стояли какие-то постройки, а за ними раскинулся просторный луг…
Передо мной открылся самый настоящий аэродром!
Меня вдруг осенило.
– Скажите, Софья Викентъевна, – спросил я, – это и есть посадочная площадка, где приземлился наш босс?
– Вы догадливы! – отозвалась она, сопровождая свои слова обычным ироническим смешком. – Не могли же немцы принять его на одном из своих военных аэродромов!..
– Вообще странная дача, – заметил я. – Охрана, аэродром… – Я указал на дом и флигели. – А там какие-нибудь секретные лаборатории?
Янковская опять усмехнулась:
– Нет, дом действительно предназначен для Гренера, а во флигелях живут его питомцы.
И в самом деле, возле одного из флигелей я увидел детей: одни из них копались в песке, другие бегали.
Оказывается, молва не лгала: Гренер действительно устроил у себя на даче что-то вроде детского приюта. Этому чванному журавлю все же не чужды были человеческие чувства.
– Он здесь работает, – сказала Янковская, явно имея в виду нынешнего хозяина дачи. – Он большой ученый и много экспериментирует…
Она остановила машину перед домом – мы вышли, из подъезда опять показался какой-то эсэсовец, козырнул и повел машину куда-то за дом.
Гренер спешил уже навстречу Янковской:
– Мы ждали вас, дорогая…
Он поцеловал ей руку, поздоровался со мной и повел нас наверх. В очень просторной и светлой гостиной, уставленной цветами, сидели Польман и еще двое господ, которые, как выяснилось позднее, были высокопоставленными чиновниками из канцелярии гаулейтера Розенберга.
Оказалось, ждали только нас, чтобы приступить к завтраку.
Разговор за столом соответствовал обстановке. Мимоходом коснулись каких-то новых стратегических планов германского командования, с незлобивой иронией отозвались о последней речи Геббельса, а затем принялись рассуждать об абстрактной скульптуре, о превосходстве немецкой музыки над итальянской, о каких-то новых открытиях самого Гренера…
Я бы сказал, что все было очень мило, если бы от всех этих разговоров не веяло какой-то невероятной пустотой: обо всем говорилось столь бесстрастно, точно все темы были равно безразличны и неинтересны собеседникам.
Да, все было очень мило, но меня не покидало ощущение того, что всех находящихся здесь за столом людей связывала не только общность общественного положения, но и какие-то тайные узы, точно все здесь принадлежали к какому-то тайному ордену…
