– У вас, конечно, нет пропуска? Заполните-ка вот этот листок.
– С каких это пор у нас тут пропуска? Маккол знает меня как облупленного.
– Просто новые порядки. Вы же знаете, Цирк разрастается.
Ничего не ответив, Лимас кивнул Макколу и прошел в лифт без всякого пропуска.
Контролер пожал ему руку со всей осторожностью, точно врач, ощупывающий кость.
– Вы, должно быть, чудовищно устали, – извиняясь, сказал он. – Садитесь, пожалуйста.
Все тот же меланхолический голос, занудный и противный. Лимас уселся в кресло, лицом к оливково-зеленому электрокамину, на котором с трудом удерживался котелок с водой.
– Холодно, не правда ли? – спросил Контролер.
Он склонился над камином, потирая руки. Из-под черной куртки виднелся поношенный коричневый джемпер. Лимасу вспомнилась жена Контролера – маленькая глупая женщина, которая, по-видимому, полагала, что муж занимается черной работой. Джемпер она, наверное, связала ему сама.
– Холодно и сухо – вот что скверно, – продолжал Контролер. Он подошел к столу, нажал какую-то кнопку. – Посмотрим, не дадут ли нам кофе. У Джинни сейчас отпуск, вот что скверно. Они прислали мне какую-то новенькую. И это просто ужасно.
Он казался меньше ростом, чем помнилось Лимасу, а в остальном ни капли не изменился. Все та же нарочитая отрешенность, все те же старомодные выражения, та же боязнь сквозняков; плюс учтивость, соответствующая догмату, выработанному за тысячи миль от всего, чем жил Лимас. Та же молочно-белая улыбка, та же деланная скромность, та же конфузливая приверженность стилю поведения, который сам он якобы находил смешным. И та же банальность во всем.
Он достал из стола пачку сигарет, предложил Лимасу закурить.
– Довольно дорогие сигареты, – произнес он.
Лимас покорно кивнул, после чего Контролер положил пачку в карман. Они помолчали. Наконец Лимас сказал:
– Римек мертв.
– В самом деле, – отозвался Контролер таким тоном, словно Лимас удачно пошутил. – Нам очень не повезло. Чрезвычайно… Наверное, его заложила эта девица. Как ее… Эльвира? Должно быть, она.
Лимас не стал спрашивать, откуда Контролеру известно про Эльвиру.
– И Мундт пристрелил его, – добавил Контролер.
– Да.
Контролер поднялся и походил по кабинету в поисках пепельницы. Наконец нашел какую-то, поставил ее на пол между креслами.
– И что вы ощущали? Я имею в виду, когда на ваших глазах застрелили Римека. Вы ведь все видели, правда?
Лимас пожал плечами.
– Это было чертовски мерзко.
Контролер склонил голову к плечу, полузакрыв глаза.
– Наверное, вы почувствовали еще что-то? Наверняка вы были взбешены. Это был бы более естественно.
– Да, я был взбешен. А кто на моем месте не взбесился бы?
– Вам нравился Римек? Я имею в виду – как человек?
– Пожалуй что так, – мрачно сказал Лимас. – Думаю, сейчас нет смысла обсуждать это.
– Как вы провели ночь, вернее, конец ночи после того, как Римека застрелили?
– Послушайте, в чем дело? – вспыхнул Лимас. – К чему вы клоните?
– Римек был последним, – ответил Контролер, – самым последним из целой серии жертв. Если мне не изменяет память, все началось с девушки, которую застрелили у кинотеатра в Вединге. Потом тот человек из Дрездена и аресты в Йене. Словно десять негритят. А теперь Пауль, Фирек и Лензер – все мертвы. И, наконец, Римек, – он зловеще улыбнулся. – Довольно существенные потери, не так ли? Я бы не удивился, узнав, что вы сыты по горло.
– Что это значит – сыт по горло?
– Я подумал, не устали ли вы. Не выдохлись ли?
Наступила долгая пауза.
– Это уж вам решать, – произнес наконец Лимас.
– Мы привыкли не выказывать сочувствия, верно? Да и как иначе? Мы заражаем друг друга этим бесчувствием, этой безжалостностью, но на самом-то деле мы не такие. Я имею в виду, что.., невозможно быть в действии бесконечно. Рано или поздно наступает пора, так сказать, уйти с холода… Вы можете взглянуть на это дело трезво?
Лимас мог. Он взглянул и увидел долгую дорогу за окраиной Роттердама, долгую прямую дорогу в дюнах и поток беженцев на ней, увидел крошечный самолет вдалеке за много миль, увидел, как шествие замерло и все уставились в небо, увидел, как самолет приблизился, четко вырисовываясь над дюнами, увидел хаос и разверзшуюся бездну ада, когда на толпу обрушились бомбы…
– Контролер, такие разговоры не по мне, – сказал наконец Лимас. – Чего вы от меня хотите?
– Я хочу, чтобы вы еще некоторое время не уходили с холода.
Лимас ничего не ответил, и Контролер продолжал:
– Этический принцип нашей деятельности, как я его понимаю, базируется на одной главной предпосылке. А именно на том, что мы никогда не выступаем агрессорами. Вы находите это справедливым?
Лимас кивнул: все что угодно, лишь бы не отвечать.
– И хотя порой мы делаем недостойные дела, мы всего лишь обороняемся. Это, я полагаю, тоже справедливо. Мы делаем недостойные дела, чтобы простые люди здесь и где угодно могли спать спокойно. Или это звучит слишком романтично? Разумеется, мы иногда делаем крайне недостойные дела. Просто грязные. – Он по-мальчишески ухмыльнулся. – А в рассуждениях о морали мы сплошь и рядом прибегаем к некорректным сравнениям: нельзя же, в конце концов, сравнивать идеалы одной стороны с практическими методами другой.
Лимас растерялся. Ему не раз приходилось слышать, как этот человек нес всякий вздор, прежде чем засадить кому-нибудь нож под ребро, но ничего похожего на сегодняшнее еще не бывало.
– Я полагаю, что методы надлежит сравнивать с методами, а идеалы с идеалами. Я бы сказал, что со времен войны методы – наши и наших противников – стали практически одинаковыми. Я имею в виду то, что мы не можем действовать менее безжалостно, чем противоположная сторона, на том лишь основании, что политика нашего правительства более миролюбива. – Он негромко посмеялся собственным словам. – Такого просто не может быть.
«О Господи, – подумал Лимас, – как будто я работаю на попов. Но к чему он все-таки ведет?»
– Вот почему, – продолжал Контролер, – мне кажется, что мы должны попытаться избавиться от Мундта… Да, кстати, – спохватился он, оборачиваясь к двери, – где же этот чертов кофе?
Он подошел к двери, открыл ее и что-то сказал девице в соседнем помещении. Вернувшись, он продолжал:
– Мы просто обязаны избавиться от него, если, конечно, это нам удастся.
– Но зачем? У нас больше ничего не осталось в Восточной Германии, буквально ничего. Вы же сами сказали – Римек был последним. Нам больше некого там защищать.
