Должен признать, родители всегда делали все, чтобы я чувствовал себя несчастным. Я с этим смирился давно. Таковы наши железы, они выделяют что-то странное и извращенное, похожее на нас самих. Длинные ухоженные ногти матери были в моей крови. Я по-прежнему не спрашивал себя «почему». Тем не менее, я почувствовал благодарность к тетке и отцу, когда они ее от меня оторвали. Теперь я мог вернуться на кухню и допить ту свою рюмку.
Истерика получила новое содержание — вместо «почему» теперь слышались крики «где он». По всей квартире разносились полные отчаяния вопли. Каждый вовлекал каждого в свою партию причитаний и утешений. Для похорон никто себя не берег. Алкоголь в моих венах размышлял о том, что диагноз всегда один и тот же — какой невыносимой ни была бы боль, люди всегда еще невыносимее. Мне действительно стало легче, когда приехала «скорая» и появились люди в серовато-белых халатах. Им было не впервой спешить на помощь моей матери. Вот у кого было чему поучиться. Началась новая серия — уговоров и призывов успокоиться. У врача была смуглая кожа, бронзовый загар от природы. Малоподвижный и флегматичный, очки у него постоянно съезжали, когда он наклонялся над матерью, виднелись его сине-желтые носки. Молниеносно сверкнул шприц в руках толстой усатой медсестры. Одой рукой она расчистила дорогу среди заботливых родственников, другой начала раздевать пациента. Я воспользовался моментом и прокрался на кухню, где меня ждала новая выпивка. Она была мне нужна как никогда. Я весь прокис от ожидания, когда же все это кончится. А никак не кончалось. Я пошел в ванную и почистил зубы.
* * *
Брат уже плавал в формальдегиде, когда мать проснулась. Она со стоном подняла голову с мокрой от слюны подушки. Она щурилась через почерневшие веки, словно отвращение не давало ей открыть глаза. Тем не менее, меня она узнала. В какой-то момент, пытаясь оттолкнуть меня, ее обессилевшая рука задела мою щеку. Мне стало неприятно. Захотелось провалиться прямо на этом месте. Было страшно дышать, я весь превратился в какую-то требуху. Ее ладонь была такой же ледяной, как пот, от которого промокла моя одежда. Бледная, как застиранное черное, она казалась мне то сонной тенью, то дохлой вороной. Но меня было не обмануть. У нее внутри вращался огненный шар. Я видел, что она все предала анафеме. «Мне нужно его увидеть», ее воображение обезумело. «Я должна его спросить, почему он это сделал». Повисла мертвая тишина. Я молчал изо всех сил, полностью парализованный, только кадык предательски ходил вверх-вниз. Отец подскочил со стаканом воды, она с отвращением его оттолкнула. Ее вопрос было не утопить в стакане воды. Отец не отступал. Смочил пальцы и стал нежно массировать лоб матери. Гнусавым голосом он повторял ее имя, а другой рукой разглаживал складки ее платья. Я больше не мог это переносить. Сжал ее руку — бессмысленное проявление поддержки — и очень, очень скользящим шагом удалился. Я уполз в ванную, поплескал себе в лицо холодной водой и еще раз почистил зубы.
А немного позже началось. Забившись между буфетом и плитой, я курил бездымные сигареты, глотал неощутимый алкоголь и прикидывал, как бы мне свалить из дома. Там, за стенами квартиры, я был бы чуть менее лишним, чуть более незаметным. Кроме всего прочего я нуждался в какой-нибудь музыке. Я слышал, как мать зовет Бокана и молился, чтобы кто-нибудь из соседей врубил радио. Но напрасно. Все были, понимаете ли, до чертиков обходительны. Так что в моей ситуации я был как медведь в ловушке: лежишь на дне глубокой ямы со сломанными костями и точно знаешь, что за тобой придут, что про тебя не забудут. Потом я услышал звон разлетающихся осколков стекла, сопровождающийся криками. Я рванул на второй этаж нашей квартиры и увидел суетящихся родственников, которые борются с разъяренной матерью, стараясь при этом, чтоб она не упала. Потом они дотащили ее до дивана, надеясь успокоить ее тем шумом, который производили, казалось, что они устанавливают в спальне стиральную машину. Ну, хоть какой-то толк от них есть. Я заметил несколько капель крови на паркете под окном. Ничего страшного. Отец, правда, думал иначе. Он был в таком ужасе, что дал матери пощечину, крича шипящим голосом, словно кто-то вырывает у него язык. «Успокойся же ты, прошу тебя! Как тебе не стыдно?». В конце концов, и его прорвало, и ему изменила профессиональная выдержка, и он показал свое истинное лицо. Я схватил его так, как будто он весь был одной шеей, он не сопротивлялся, не хотел, чтобы от его рубашки оторвались пуговицы. Я перетащил его в другой конец комнаты, с очень, очень сочными ругательствами в его адрес. Мне было приятно смотреть, как он стирает слюни со своего резинового лица. Через несколько минут подъехала «скорая». Похоже, они ждали в засаде. Констатировали поверхностные порезы и повторно применили интра-ультра-венозно-оральную комбинацию. Пока они возились с матерью, ее рот сложился в гадкую демоническую улыбку. Он оставался начеку. Мне показалось, что так выглядит кошмарный навязчивый сон.
Хоть у нее и не хватило храбрости выброситься из окна, я знал, что с таблетками все может оказаться по-другому. Таблетки были менее болезненным и более радикальным решением. Кроме того, мать уже к ним очень привыкла. У нее был целый фармацевтический склад: успокоительное, снотворное, для снижения давления, для очистки сосудов головы, сердечное, болеутоляющее, одурманивающие, тонизирующее. Выбрасывая в помойное ведро все эти медикаменты, я обнаружил в нем отцовский мундштук с надписью «Филигрань, мэйд ин Призрен», он был сломан. Хм, такое на него не похоже. Мундштук был его настоящим талисманом, если он его не сосал, то постукивал им о край письменного стола, приводя в порядок свою «летящую документацию», а иногда указывал им на кого-нибудь из нас, сообщая важные жизненные истины. Вдруг меня осенило, я вспомнил, что этот мундштук ему подарил Бокан, несколько лет назад, на день рождения. Надо же, как люди меняются.
* * *
В нашем доме сразу после похорон началось бдение. Понятное дело, из-за матери. Было ясно как божий день, что она не примирится ни с собой, ни с Богом — и себя и Его она считала виновными в смерти Бокана. Нас, остальных, некогда «ближних», она в расчет не принимала. «Человек ко всему привыкает, но только не мать», сказала тетка, которая приехала к своей родной сестре «на всякий случай», наверное, чтобы закрыть ей глаза. Тетка говорила, что перечная мята хороша для нервов, а яблочный уксус лучше всего утоляет жажду.
Мать тихо таяла, не поддаваясь нашим увещеваниям. Меня смущало то, как она держится — она увядала как дама. У нее было такое выражение лица, как будто она больше никогда не заплачет. Сморщенная кожа обвисла, открыв находящиеся на нужном месте правильной формы бесполезные кости. Я думаю, что тот, кто теряет красоту из-за любви, заслуживает уважения. Мне хотелось верить, что и моя мать одна из тех, кто ломается, столкнувшись с тем, что в этом мире нет ничего возвышенного. Целыми днями она раскачивала свое увядшее тело в кресле-качалке (вроде бы, это был чей-то подарок на день рождения?), перелистывая семейные альбомы. Она порвала все фотографии, где были Бокан и я в любой комбинации. Она рассматривала — а правильнее сказать — изучала исключительно те, на которых была она сама когда-то давно — молодая, восторженная, скромная, нетерпеливая. Те, на которых она не была матерью. Из школьных времен у нее были только фотографии всего класса, школьницей она ни разу не снималась одна.
