Царевич решил, что гримаса боли вызвана раной, но я понимал, какие муки испытывает Тан, когда слышит слово «отец» в устах Мемнона.
Тан открыл глаза.
— Спасибо, ваше высочество. В вашем присутствии мне легче переносить последние страдания.
— Называй меня другом, а не высочеством. — Мемнон опустился перед ним на колени, не выпуская руки.
— Я хочу сделать тебе подарок, друг, — от сворачивающейся в легких крови голос Тана начал слабеть. Он нащупал рукоять голубого меча на постели, но не хватило сил поднять его.
Тан поднял руку Мемнона со своей руки и положил ее на рукоять меча.
— Он теперь твой.
— Я буду вспоминать о тебе всякий раз, когда вытащу его из ножен. Всякий раз, когда мне придется обнажить его в бою, я буду произносить твое имя. — Мемнон взял меч в руки. — Ты оказываешь мне великую честь.
Мемнон поднялся, отошел на середину комнаты с мечом в руке и встал в классическую позу фехтовальщика. Прикоснулся клинком к губам, приветствуя человека, лежащего на постели.
— Так ты учил меня.
Потом начал выполнять упражнения с мечом, которым Тан научил его с раннего детства. Он показал двенадцать оборонительных движений, а потом перешел к колющим и рубящим ударам, безупречно выполняя их. Серебристый клинок кружился в воздухе, как атакующий орел, пел и свистел в руках, и пляшущие лучи света освещали сумерки комнаты.
Мемнон закончил упражнения прямым колющим ударом в горло воображаемого врага. Потом опустил меч вниз и оперся на клинок, поставив обе руки на рукоять.
— Ты хорошо научился владеть клинком, — кивнул ему Тан. — Мне больше нечему учить тебя. Скоро настанет время моего ухода.
— Я побуду с тобой.
— Нет, — Тан усталым жестом остановил его. — Судьба ждет тебя под открытым небом, а не в этой темной комнате. Ты должен выйти к ней навстречу, не оглядываясь. Таита побудет со мной. Бери девушку, отправляйся к царице Лостре и приготовь ее к вести о моей смерти.
— Уходи с миром, вельможа Тан. — Мемнон не стал нарушать торжественность момента бессмысленными спорами. Он подошел к постели и поцеловал отца в губы. Потом повернулся и, не оглядываясь, вышел из комнаты с голубым мечом в руках.
— Иди навстречу славе, сын мой, — прошептал Тан и отвернулся к стене. Я сидел у его ног и смотрел на грязный каменный пол. Мне не хотелось видеть слезы человека такой породы, как Тан.
НОЧЬЮ меня разбудил бой грубых деревянных барабанов шилуков, раздававшийся в темноте. Их печальные голоса пели похоронную песню, от которой дрожь прошла по моему телу. Светильник у постели Тана почти погас и начал шипеть. По стенам двигались чудовищные тени, словно стервятники, хлопая крыльями, усаживались вокруг трупа. Я медленно, нехотя подошел к Тану. Я знал, что шилуки не ошиблись: чутье редко обманывает их в подобных делах.
Тан лежал в той же позе, лицом к стене, но когда я прикоснулся к плечу, оно уже было холодным. Непреклонный дух покинул тело.
Я сидел рядом с ним весь остаток ночи и оплакивал его вместе с шилуками.
На рассвете я послал за бальзамировщиками.
Я НЕ МОГ ПОЗВОЛИТЬ грубым рукам низких мясников потрошить моего друга. Я сам сделал разрез в левом боку, и разрез этот, выполненный рукой хирурга, был ровным и аккуратным, не то что огромная рваная рана, нанесенная рукой гробовщика.
Через этот надрез я вынул внутренности. Трепет охватил меня, когда великое сердце Тана легло в мои ладони. Мне казалось, будто я чувствую мощное биение души в этом телесном сосуде. С любовью и почтением поместил я его обратно в грудную клетку и со всем искусством, на какое способен, зашил надрез в боку и рану на груди, оставленную голубым клинком.
Я взял бронзовую ложечку и вводил ее в ноздри до тех пор, пока она не уперлась в тонкую перегородку. Затем одним сильным толчком я пронзил тонкую кость и вычерпал мякоть из полости черепа. Только после этого смог передать тело бальзамировщикам.
Хотя делать мне больше было нечего, я оставался с телом Тана все последующие сорок дней мумификации, которые прошли в холодном и сумрачном Адбар Сегеде. Сейчас, вспоминая об этом, я считаю, что проявил слабость. Я не мог вынести горя своей госпожи, когда до нее дойдет весть о смерти Тана. Я позволил Мемнону выполнить долг, который по праву был моим. Я прятался с мертвым телом тогда, когда мне следовало быть с живыми, которым я обязан гораздо больше. Я всегда был трусом.
Гроба для мумифицированного тела Тана не было. Я собирался сделать его, когда мы достигнем Кебуи. Пока же приказал эфиопским женщинам сплести для него длинную корзину. Плетение было настолько плотным, что напоминало полотно. Такая корзина держит воду, как горшок из обожженной глины.
МЫ СПУСКАЛИСЬ с горных вершин. Шилуки без труда несли высохшее тело. Они готовы были драться друг с другом за эту честь. Иногда принимались петь свои дикие похоронные песни, когда наша колонна шла по извилистым тропам через ущелья и исхлестанные ветром горные перевалы. Чаще всего пели боевые песни, которым научил их Тан.
Все это время я устало шел за носилками. Дожди обрушивались на нас с горных пиков, и мы промокали до нитки. Реки взбухли, и нам приходилось вплавь переправляться через них, чтобы натянуть канаты и перетащить по ним свой груз. Ночью камышовый гроб стоял рядом с моей постелью. Я говорил с Таном вслух в темноте, будто он мог слышать меня и отвечать мне, как это бывало в старые добрые времена.
Наконец мы прошли последний перевал, и нашим взорам открылись великие равнины. Когда мы подходили к Кебуи, госпожа моя вышла навстречу печальному каравану. Она ехала в колеснице позади царевича Мемнона.
Когда они приблизились к нам по травянистой равнине, я приказал шилукам поставить камышовый гроб с телом Тана под раскидистыми ветвями гигантской акации. Госпожа моя сошла с колесницы и подошла к гробу. Положила на него руку и молча склонила голову.
Я был потрясен тем, как горе состарило ее. В волосах появились серебристые пряди, блеск в глазах пропал. Я понял: дни молодости и великой красоты прошли навсегда. Одинокая и горестная, сидела она у гроба. Царица Лостра настолько явно переживала потерю, что теперь любой без колебаний назвал бы ее вдовой.
Я решил предупредить ее, чтобы она не выдавала своих чувств.
— Госпожа, тебе нужно скрыть свою печаль от окружающих. Никто не должен знать, что он был для тебя не только другом и командующим твоими войсками. Ради памяти о нем, ради его чести, которой он так дорожил, спрячь слезы.
— У меня больше нет слез, — тихо ответила она. — Горе иссушило мои глаза. Только я и ты будем знать правду.
Мы поместили скромный камышовый гроб с телом Тана в трюм «Дыхания Гора», рядом с роскошным гробом фараона. Я оставался с моей госпожой, как и обещал Тану, пока горе не начало затихать и не превратилось в тупую, непроходящую боль, которая навсегда поселилась в сердце. Затем по ее приказу я отправился в долину гробницы, чтобы наблюдать за завершением строительства усыпальницы фараона.
