Когда они с Хлуби ехали на побережье, он приметил здесь одну долину. Дно долины поросло мягкой сочной травой, а вдоль чистого ручья росли кедры. Сюда Шон и перевел свой лагерь.
Здесь они переждут сезон дождей, а когда дожди кончатся и ребенок достаточно окрепнет для поездки, они смогут отвезти слоновую кость на юг и продать ее в Претории. Это был счастливый лагерь. Быки разошлись по долине, заполнив ее движением и мычанием; среди фургонов звучал смех, а по вечерам, когда с гор спускался туман, ярко и дружелюбно горел костер. Отец Альфонсо оставался у них почти две недели. Это был приятный молодой человек, и хотя они с Шоном никогда не понимали слов друг друга, им удавалось обходиться языком жестов. Наконец он ушел вместе с Хлуби и еще одним слугой, которые должны были провести его через горы, но перед уходом умудрился смутить Шона, поцеловав его на прощание. Шон и Катрина жалели, что Альфонсо ушел. Он им нравился, и Катрина почти простила ему его веру.
Пришли дожди с их обычной щедростью, недели превращались в месяцы. Счастливые месяцы, в которые жизнь сосредоточивалась у колыбели Дирка. Мбежане сам изготовил для него колыбель из древесины кедра, а в одном из сундуков Катрины для нее нашлись простыни и одеяла. Ребенок быстро рос – с каждым днем он занимал все больше места в колыбели, ноги его пополнели, кожа утратила пятнистый пурпурный оттенок, в глазах больше не было мутного молочного цвета. Они становились зелеными, обещая когда-нибудь стать того же цвета, что у матери.
Чтобы заполнить долгие ленивые дни, Шон начал строить хижину у ручья. Слуги присоединились к нему, и из первоначального скромного замысла возникло строение с крепкими оштукатуренными стенами, аккуратно крытое крышей и с каменным очагом в одном конце. Когда дом был закончен, Шон и Катрина переселились в него. После фургона с его тонкими брезентовыми стенами дом придавал их любви ощущение прочности. Однажды ночью, когда снаружи в темноте шумел дождь, а ветер выл у двери, как собака, которая просит впустить ее, они расстелили перед очагом матрац и на нем зачали второго ребенка.
Пришло Рождество, а за ним и Новый год. Дожди притихли и совсем прекратились, но они по-прежнему оставались в своей долине. Наконец пришлось уйти – подошел к концу запас основных необходимых продуктов и материалов: пороха, соли, лекарств, ткани. Загрузили фургоны, развернули их и рано утром выступили. Цепочка фургонов вытянулась по направлению к равнинам, на козлах первого фургона с ребенком на коленях постоянно находилась Катрина, Шон ехал верхом рядом с ней. Катрина оглянулась – сквозь ветви кедра виднелась коричневая крыша их дома. Она казалась заброшенной и одинокой.
– Когда-нибудь мы должны сюда вернуться, – негромко сказала Катрина. – Мы были здесь так счастливы…
– Счастье – это не место, милая, мы не оставляем его, а берем с собой.
Она улыбнулась ему. Второй ребенок уже становился заметен.
Глава 26
К концу июля они добрались до реки Лимпопо и нашли место для переправы. Потребовалось три дня, чтобы разгрузить фургоны, провести их по мягкому песку, перенести слоновую кость и припасы. Когда к исходу третьего дня с этим было покончено, все валились с ног от усталости. Рано поужинали, и через час после заката зулусы завернулись в одеяла. Шон и Катрина спали головой на сундуке в первом фургоне. Утром Катрина была молчалива и бледна.
Шон не замечал этого, пока она не сказала, что устала и хочет лечь. Он мгновенно насторожился. Помог ей подняться в фургон и подложил подушку под голову.
– Ты уверена, что все в порядке? – расспрашивал он.
– Да… ничего особенного. Просто я немного устала. Все будет в порядке, – заверяла она его.
Катрина была благодарная ему за внимание, но почувствовала облегчение, когда он наконец вышел, чтобы присмотреть за погрузкой фургонов: забота Шона всегда была немного неуклюжей. Она хотела остаться одна, она устала, и ее знобило.
К полудню фургоны, к удовлетворению Шона, были загружены. Он пошел к фургону Катрины, приподнял клапан и заглянул. Она лежала на кровати с открытыми глазами, закутавшись в два толстых шерстяных одеяла. Лицо ее было бледным, как у трупа. Встревоженный Шон поднялся в фургон.
– Дорогая, ты ужасно выглядишь. Ты заболела?
Он положил руку ей на плечо: она дрожала. Катрина ничего не сказала, только перевела взгляд с его лица на пол. Шон посмотрел туда. Гордостью Катрины был ее ночной горшок – массивный фарфоровый сосуд с нарисованными вручную розами. Она очень любила этот горшок, и Шон всегда поддразнивал ее, когда она на него садилась. Теперь горшок стоял у кровати, и, когда Шон увидел, что в нем, у него перехватило дыхание. Горшок был наполовину заполнен жидкостью цвета крепкого портера.
– Боже мой! – прошептал он, подошел ближе и смотрел в горшок, а в голове у него вертелись обрывки песенки, которую он когда-то слышал в таверне в Витватерсранде; они вгрызались в мозг, как мотыга могильщика:
Черные, как ангел смерти, черные, как позор,
Когда текут воды лихорадки, они черны, как пиковый туз.
Заверни его в одеяла, напои его хинином, Но все мы знаем, что это конец.
Черного, как ангел смерти, черного, как позор,
Мы положим его в землю и насыплем землю ему на лицо.
Шон поднял голову и пристально посмотрел на Катрину – искал признаки страха. Но она так же пристально и спокойно смотрела на него.
– Шон, это черная вода!
[34]
– Да… знаю, – ответил Шон, потому что отрицание ничего не дало бы: места для надежды не оставалось. Это лихорадка черной воды – малярия в самой тяжелой форме, поражающая почки, превращающая их в хрупкие сгустки черной крови, которые может разорвать малейшее давление.
Шон склонился к ее кровати.
– Тебе нельзя шевелиться.
Он коснулся ее лба пальцами и почувствовал жар.
– Да, – ответила она, но осмысленное выражение уже уходило из ее глаз, и она сделала первое судорожнее движение, как в бреду. Шон положил руку ей на грудь, чтобы помешать ей двигаться.
К ночи Катрина погрузилась в бред и беспамятство малярии. Она смеялась, кричала в ужасе, качала головой и сопротивлялась, когда он пытался напоить ее. Но она должна была пить – это единственный шанс промыть почки. Только в таком случае она может выжить. Шон держал ее голову, заставляя пить.
Заплакал Дирк, голодный и напуганный видом матери.
– Мбежане! – крикнул Шон. В голосе его звучало отчаяние.
Мбежане весь день ждал у входа в фургон.
– Нкози, что я могу сделать?
– Ребенок… можешь заняться им?
Мбежане поднял колыбель, в которой лежал Дирк.
– Не волнуйся о нем. Я отнесу его в другой фургон.
Теперь все внимание Шона было обращено к Катрине.
