— Сколько белых рабочих уволили? — спросил Шон.
— Две тысячи — для начала, — ответил Сматс. — Всего, вероятно, уволят четыре тысячи. Но делать это будут постепенно, по мере заполнения мест черными.
— Две тысячи, — произнес Шон и не мог не представить себе жен, детей, стариков — всех, кто зависит от этих рабочих.
— Две тысячи человек, лишившихся жалованья, — это много страданий и несчастий. Мне это нравится не больше, чем вам. — Проницательный маленький человек легко прочел мысли Шона: не зря противники прозвали его «хитрый Янни» или «умный Янни». — Две тысячи безработных — очень серьезное дело. — Он многозначительно помолчал. — Но мы подберем для них другую работу. Нам отчаянно нужны люди на железных дорогах и на других проектах, вроде ирригационной системы Ваал-Хартс.
— Там они не заработают столько, сколько на шахтах, — заметил Шон.
— Конечно, — задумчиво согласился Сматс, — но неужели мы должны сохранить постоянный доход этих людей ценой закрытия шахт?
— Неужели положение такое критическое? — нахмурился Шон.
— Министр горнодобывающей промышленности заверяет меня, что да. Он показывал мне цифры, подтверждающие его слова.
Шон покачал головой, отчасти недоверчиво, отчасти тоскливо. Он сам когда-то владел шахтами и знал проблему цен, но знал и то, как можно манипулировать цифрами.
— Старина Шон, вы лучше других знаете, сколько людей зависит от этих золотых шахт.
Не в бровь, а в глаз. В прошлом году стоимость леса, проданного лесопилками Шона золотым шахтам на крепления, впервые превысила два миллиона фунтов стерлингов. Маленький генерал знал это не хуже самого Шона.
— Сколько человек работает на «Натальских лесопильных фабриках», старина Шон? Двадцать тысяч?
— Двадцать четыре тысячи, — коротко ответил Шон, вопросительно приподнял бровь, и премьер-министр улыбнулся уголками губ, прежде чем продолжить:
— Есть и другие соображения, старый друг, и мы с вами их уже обсуждали. И именно вы всегда утверждали — чтобы в конечном счете добиться успеха, черные и белые граждане нашей страны должны стать партнерами, наше общее богатство должно делиться в соответствии со способностями человека, а не с цветом его кожи.
— Да, — согласился Шон.
— Я тогда сказал, что не следует торопиться, а теперь вы колеблетесь и упираетесь. Я также сказал, что много мелких шагов в этом направлении лучше нескольких торопливых прыжков, сделанных под давлением, с приставленным к ребрам ассегаем.
— А я сказал, Янни, что мы должны научиться гнуться, чтобы не сломаться.
Янни Сматс снова повернулся к уткам, и оба какое-то время тревожно смотрели на них.
— Послушайте, Янни, — сказал наконец Шон. — Вы упомянули другие причины. Те, что вы называли до сих пор, веские, но не срочные. Я хорошо знаю, что вы искусный политик и главное приберегли напоследок.
Янни радостно рассмеялся, почти захихикал и, наклонившись, потрепал Шона по руке.
— Мы слишком хорошо знаем друг друга.
— Поневоле, — улыбнулся в ответ Шон. — Уж очень ожесточенно мы воевали друг с другом.
Оба посерьезнели, вспомнив страшные дни гражданской войны.
— И у нас был общий учитель, да благословит его Бог.
— Да благословит его Бог, — повторил Ян Сматс, и они вспомнили первого премьер-министра новой страны, колосса Луиса Боту, воина и государственного мужа, создателя Союза и его первого руководителя.
— Давайте, — настойчиво продолжил Шон. — Выкладывайте другие причины.
— Все очень просто. Надо решить, кто правит. Законно избранные представители народа или маленькая безжалостная группа авантюристов, которые называют себя руководителями профсоюзов, представителями организованного рабочего класса или просто международного коммунизма.
— Вы жестко формулируете.
— Положение таково, Шон. Очень трудное положение. У меня есть данные полиции, которые я намерен изложить кабинету министров сразу после того, как соберется парламент. Но предварительно я хотел лично обсудить это с вами. Мне снова нужна ваша поддержка, старина Шон. Мне нужно, чтобы на этом заседании вы были со мной.
— Рассказывайте, — попросил Шон.
— Во-первых, мы знаем, что они вооружены современным оружием и что они готовят отряды из рабочих-шахтеров, обучают их и натаскивают. — Ян Сматс быстро и четко говорил в течение двадцати минут, а когда умолк, посмотрел на Шона. — Ну что, старый друг, вы со мной?
Шон мрачно подумал о будущем; он с болью представил, как землю, которую он так любит, вновь раздирают несчастья и ужасы гражданской войны. Потом он вздохнул.
— Да. — Он тяжело кивнул. — Я с вами. Вот моя рука.
— Вы и ваша бригада? — Ян Сматс пожал его большую костлявую руку. — Как министр правительства и как солдат?
— И то и другое, — согласился Шон. — Во всем.
* * *
Марион Литтлджон читала письмо Марка в туалете, сидя на закрытом крышкой унитазе, за запертой дверью, но ее любовь преображала окружающее, заставляя забыть о журчании и бульканье воды в ржавом бачке на стене у нее над головой.
Она прочла письмо дважды, с заплаканными глазами и нежной улыбкой на губах, потом поцеловала подпись в конце письма, тщательно сложила и убрала листки в конверт, расстегнула лиф и спрятала письмо между аккуратных маленьких грудей. А когда вернулась на рабочее место, письмо у нее на груди образовало заметную выпуклость. Ее начальник выглянул из своего застекленного кабинета и многозначительно посмотрел на часы. В конторе существовало непреложное правило: отвечать на требования природы быстро, отсутствие ни при каких обстоятельствах не должно было занимать больше пяти минут рабочего времени.
Остаток дня показался Марион вечностью, и каждые несколько минут она притрагивалась к комку под корсетом и тайком улыбалась. Когда наконец наступил час освобождения, она побежала по Главной улице и успела как раз к той минуте, когда мисс Люси закрывала свой магазин.
— Я вовремя?
— Входи, Марион, дорогая. Как твой молодой человек?
— Я сегодня получила от него письмо, — гордо ответила Марион, и мисс Люси кивнула серебряными кудряшками и ее глаза за серебряной оправой очков улыбнулись.
— Да, почтальон мне говорил. — Ледибург не такой большой город, чтобы жители не интересовались делами его сыновей и дочерей. — Как он?
Марион стала рассказывать, раскрасневшись, блестя глазами; одновременно она в который раз разглядывала набор из четырех ирландских льняных простыней, которые придерживала для нее мисс Люси.
— Они прекрасны, дорогая, ты будешь ими гордиться. На них у тебя получатся отличные сыновья.
Марион снова покраснела.
— Сколько я вам должна, мисс Люси?
