— Ты был во Франции? — спросил Марк.
— Нет. — Выражение лица Дики изменилось. — Палестина, Галлиполи и прочие солнечные места.
От воспоминаний его глаза потемнели.
— Тогда ты поймешь, почему я не хочу идти в старую крепость и праздновать эти события, — сказал Марк, и Дики Лэнком посмотрел на него через уставленный едой стол. Он считал, что хорошо разбирается в людях и в том, что ими движет. Это необходимо хорошему продавцу, и поэтому Дики удивился, что не заметил перемены в Марке раньше. Теперь, глядя на него, Дики видел, что Марк нашел новый источник сил, приобрел решимость, которая редко проявляется у людей за всю их жизнь. Он вдруг ощутил в присутствии Марка свою незначительность, и хотя это ощущение было проникнуто завистью, она не была злобной. Перед ним был человек, который выбрал дорогу и идет туда, куда сам он никогда не сможет пойти, потому что для этого нужно львиное сердце. Он хотел пожать Марку руку, пожелать доброго пути, но вместо этого заговорил серьезно, отбросив обычную маску легкомыслия и бесцеремонности.
— Я хочу, чтобы ты подумал об этом, Марк. Ко мне приходил сам генерал Кортни. — И Дики рассказал о визите генерала, о том, как рассердился Шон Кортни, когда услышал, что Марка уволили из-за его дочери. — Он очень просил тебя прийти, Марк, и говорил очень серьезно.
* * *
Марк показал приглашение у ворот и прошел за массивную наружную крепостную стену. На деревьях вдоль дороги, которая вела через сады старой крепости, горели фонарики, создавая атмосферу веселого карнавала, коренным образом отличавшуюся от обычной атмосферы крепости, которая помнила времена ранней британской оккупации, осады и войны с голландцами и зулусами; помнила многих воинов империи, которые бывали здесь по разным делам.
По дороге впереди и позади Марка шли другие гости, но он избегал их, стесняясь своего смокинга, взятого напрокат в ломбарде, когда Марк выкупал свои награды. Костюм позеленел от старости и местами приобрел естественную вентиляцию там, где проела дыры моль. В плечах он жал, а на животе болтался, и из-под него слишком торчали носки и манжеты, но когда Марк указал на это хозяину ломбарда, тот предложил пощупать шелковую подкладку и сбросил пять шиллингов с цены.
Марк с несчастным видом присоединился к длинной очереди одетых в смокинги людей на ступеньках тренировочного зала и, когда подошла его очередь, вошел в приемную.
— Вот как! — сказал генерал Шон Кортни. — Ты пришел. — Его морщинистое лицо неожиданно стало мальчишеским, и он пожал руку Марку своей, словно сделанной из черепашьего панциря, прохладной, жесткой и мозолистой. Генерал, как башня, возвышался в глубине приемной, широкоплечий и могучий, в безупречно сшитом черном костюме, в накрахмаленной белой рубашке, великолепный, со множеством разноцветных нашивок, бронзовых крестов и орденов на груди. Властным движением брови он подозвал офицера из своей свиты.
— Это Марк Андерс, — сказал генерал. — Помните связку Андерс и Макдональд из первой бригады?
— Конечно, сэр.
Офицер с интересом посмотрел на Марка, его взгляд переместился на шелковые ленточки на лацкане, потом вернулся к лицу.
— Позаботьтесь о нем, — сказал генерал Кортни и обратился к Марку: — Возьми себе выпить, сынок, а позже мы с тобой потолкуем.
Он выпустил руку Марка и повернулся к следующему в очереди, но обаяние и сила этого большого человека были таковы, что Марку хватило короткого прикосновения и нескольких слов, чтобы больше не чувствовать себя неловким деревенщиной, нелепым в одежде с чужого плеча: он почетный гость, достойный особого внимания.
Младший офицер серьезно отнесся к своим обязанностям и провел Марка через толпу бывших военных; все они пока еще неловко чувствовали себя в непривычных нарядах и стояли небольшими напряженными кучками, хотя официанты непрерывно разносили подносы с угощением за счет бригады.
— Виски? — спросил офицер и взял с подноса стакан. — Вся выпивка сегодня за счет генерала, — и он взял второй стакан. — Ваше здоровье. Теперь давайте посмотрим. Первая бригада… — Он огляделся. — Вы помните Хупера или Деннисона?
Марк помнил и их, и десятки других, некоторых очень смутно, этакой тенью в памяти, но других он знал хорошо, они нравились ему или не нравились, некоторых он даже терпеть не мог. С некоторыми делился едой или занимал или отдавал сигарету, делил мгновения ужаса и скуки; все они были здесь: хорошие и плохие, рабочие, трусы, дезертиры и хулиганы — все, а виски на серебряных подносах поступало бесконечно.
Его тоже помнили, к нему подходили люди, которых сам он вспомнить не мог.
— Помнишь меня? Я командовал отделением в Д’арси-Вуд, когда вы с Макдональдом…
— Это ты Андерс? Я думал, ты старше. У тебя стакан пустой.
А виски все подносили и подносили на серебряных подносах, и Марк чувствовал себя важной птицей — и умным, ведь люди прислушивались к тому, что он говорил; и остроумным, ведь все смеялись его шуткам.
Они сидели за столом, который растянулся во всю длину зала и был покрыт ослепительно белой камчатной скатертью; серебряная посуда сверкала при свечах, как гелиограф, а в бокалы потоком с золотыми пузырьками лилось шампанское. Вокруг стоял дружеский шум и смех, и всякий раз как Марк ставил бокал, рядом оказывался официант в тюрбане и смуглая рука наклоняла над его бокалом зеленую бутылку.
Марк развалился на стуле, засунув большие пальцы за жилет, с сигарой во рту, вслед за большинством кричал «Верно! Верно!» или «Слушайте! Слушайте!», и обменивался с соседями понимающими кивками, а вино продолжало литься в бокал.
Когда в центре стола, на пересечении двух его длинных линий, встал генерал, собравшиеся зашевелились, хотя все отяжелели, осоловели от выпитого и длинных речей. Все заулыбались в предвкушении, и, хотя Марк никогда не слышал выступлений Шона Кортни, он, чувствуя общий интерес и сдерживаемый энтузиазм, выпрямился на стуле.
Генерал не разочаровал. Начал он с истории, которая на мгновение заставила всех замереть, затаив дыхание, а потом расхохотаться. Генерал продолжал говорить в спокойной небрежной манере, которая казалась привычной и естественной, но пользовался словами, как хороший фехтовальщик рапирой: шутка, проклятие, чрезвычайно здравое суждение, что-то такое, что они хотели услышать, а сразу затем нечто-то тревожное, беспокоящее, — и вот уже кто-то упомянут особо, для похвалы или мягкого порицания.
— Третье место в национальном чемпионате по поло в этом году, джентльмены; в прошлом у бригады были лучшие достижения, но некий джентльмен, сидящий за этим столом, предпочел выступать за сахарных плантаторов. Это, конечно, его Богом данное право, и я уверен, что никто из присутствующих его не осудит, — Шон Кортни помолчал, злорадно улыбаясь и приглаживая бакенбарды, а собравшиеся закричали и забарабанили по столу ложками. Жертва под эту какофонию багрово покраснела и съежилась. — Однако есть и добрые вести. В этом году мы возлагаем большие надежды на Кубок Африки по стрельбе. Посредством искусных поисков и долгих размышлений было установлено, что наша надежда среди нас, — в следующее мгновение весь зал зааплодировал, и все повернули головы к тому концу стола, где сидел Марк; генерал тем временем кивал ему и улыбался, а когда Марк выпрямился, словно аршин проглотил, генерал велел: — Встань, сынок, пусть все на тебя посмотрят.
