Она услышала музыку, доносившуюся из его спальни наверху, сентиментальные звуки Мантовани, одного из любимых композиторов Майкла. Не надевая туфель, поднялась по лестнице, прошла по коридору и распахнула дверь его комнаты.
Какое-то время она даже не могла понять, что происходит, настолько открывшаяся ей картина была далека от всего, что можно только вообразить в самых безудержных и диких фантазиях.
Сперва подумала, что на Майкла напали; крик рванулся из горла, и ей пришлось зажать себе рот обеими ладонями, чтобы его сдержать. И тут наконец Изабелла все поняла.
Совершенно голый Майкл стоял на четвереньках в самом центре двуспальной кровати. Атласное стеганое одеяло и простыни сползли на пол, вся постель была разворочена. Она так хорошо знала его гибкое, изящное, мускулистое тело; африканское солнце придало ему цвет спелого табачного листа везде, кроме узкой полоски бледной и какой-то по-детски беззащитной кожи, обычно прикрытой плавками.
Подле него стоял на коленях также абсолютно голый Нельсон Литалонги. Его торс являл собой выразительный контраст с телом Майкла; весь покрытый потом, он блестел как свежедобытый уголь; казалось, что он только что намазался оливковым маслом.
Дорогие, любимые черты Майкла были искажены грубой, невыносимой мукой. Страдальческий оскал, застывший на его лице, потряс ее до глубины души. На мгновение он напомнил ей загнанное животное, заглянувшее в самые глаза ужасной и близкой смерти.
Затем взгляд его прояснился, пелена спала, и он увидел ее. На глазах его лицо стало расплываться, подобно плавящемуся воску; прежнее выражение сползло, и на этом месте возникла гримаса невыносимого ужаса и смертельного стыда. Отчаянным рывком он освободился от того, кто его обнимал, откатился в сторону и, схватив смятую подушку, прикрылся ею.
Изабелла резко повернулась и бросилась вон из комнаты.
В ту ночь, несмотря на дикую усталость, спала очень беспокойно; снились обрывочные, путаные сны, в которых она видела Майкла, барахтающегося в лапах какого-то жуткого черного чудовища; однажды так громко закричала во сне, что сама себя разбудила и никак не могла уснуть снова. Было еще темно, когда она оставила свои тщетные попытки хоть немного отдохнуть, встала и спустилась на кухню. Бросилось в глаза, что вся посуда вымыта и убрана в буфет, так что ничто не напоминало о вчерашней трапезе. Пустые рюмки и бутылки также исчезли, и кухня сияла первозданной чистотой.
Изабелла включила кофейник и пошла проверить почтовый ящик. Газету еще не принесли, да и не могли принести в такую рань; вернулась на кухню и налила себе чашку кофе. Знала, что кофеин вреден для ребенка, но в это утро ей было просто необходимо взбодриться.
Она едва успела сделать первый глоток, как почувствовала запах сигаретного дыма и быстро подняла голову. Майкл стоял в дверях с неизменной сигаретой в зубах и, чуть скосив глаза, наблюдал за кольцами дыма, плавно поднимающимися к потолку.
— Этот кофе прекрасно пахнет. — На нем был шелковый халат. Свинцовые круги под глазами; сами глаза, казалось, потемнели от чувства вины, притаившегося в их глубине. Уголки губ дрожали, когда он неуверенно и робко проговорил: — Я думал, что ты в Афинах — извини.
В течение нескольких секунд они молча смотрели друг на друга; для обоих эти секунды показались вечностью. Затем Изабелла встала и подошла к нему. Приподнялась на цыпочки, обняла его и поцеловала прямо в губы. Потом крепко прижалась к нему и потерлась щекой о его отросшую за ночь щетину.
— Я люблю тебя, Микки. Ты самый дорогой и близкий мне человек на свете. И я люблю тебя, что бы там ни было.
Он глубоко вздохнул.
— Спасибо тебе, Белла. Я не должен был сомневаться в твоем великодушии и понимании, я просто очень боялся. Ты не представляешь себе, как я боялся тебя потерять. Я бы этого не пережил.
— Ну, что ты, Микки. Тебе не следовало так волноваться.
— Я собирался обо всем рассказать тебе. Я просто ждал подходящего момента.
— Ты ничего не должен рассказывать ни мне, ни кому-то другому. Это касается только тебя одного.
— Нет, я хотел, чтобы ты все знала. Ведь у нас никогда не было секретов друг от друга. К тому же я знал, что рано или поздно ты все равно все узнаешь. Я хотел — о Господи, я бы все на свете отдал, — чтобы ты не стала свидетельницей этой сцены. Для тебя это, наверное, был страшный удар.
Она зажмурилась и еще крепче прижалась к его щеке, чтобы он не смог увидеть выражения ее лица. Попыталась изгнать ту жуткую картину из своей памяти. Но, невзирая на все усилия, лицо Майкла, искаженное сладкой мукой, по-прежнему стояло у нее перед глазами, как кадр из фильма ужасов.
— Это неважно, Микки. Это не имеет никакого значения для нас обоих.
— Нет, имеет, Белла, — возразил он и бережно отстранил ее от себя, чтобы заглянуть в лицо. То, что он там увидел, заставило его огорчиться еще больше. Он обнял ее за плечи, отвел обратно к столу, усадил на место и сам сел рядом на табуретку.
— Странно, — сказал он. — Ты знаешь, я даже испытываю какое-то облегчение. Конечно, мне безумно жаль, что ты узнала об этом таким способом, но теперь, по крайней мере, на свете есть человек, с которым я могу быть самим собой, перед кем мне не нужно лгать и притворяться.
— Микки, послушай, но зачем тебе это скрывать? Ведь на дворе тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. Если ты так устроен, почему бы тебе не заниматься этим открыто? В наше время это никого не шокирует.
Майкл выудил пачку «Кэмела» из кармана своего халата и закурил. С минуту он разглядывал горящий кончик сигареты, затем медленно произнес:
— Может, для других это и так, но только не для меня. — Он покачал головой. — Не для меня. Видишь ли, что бы там ни было, а я все-таки Кортни. Подумай о бабушке, об отце, Гарри, Шоне, о всей нашей семье, о моей фамилии наконец.
Ей хотелось возразить, но она тут же поняла, что это бесполезно.
— Да, бабушка и отец, — повторил Майкл. — Это убьет их. Неужели ты думаешь, что я не рассматривал этот вариант — перестать прятаться под одеялом. — Он грустно усмехнулся. — Вот уж действительно выразился так выразился.
Она крепко сжала его руку, только теперь начиная сознавать всю серьезность положения, в которой оказался ее брат. Да, он, несомненно, прав. Он не мог рассказать об этом бабушке и отцу. Для них это было бы ужасно — еще хуже, чем в случае с Тарой. Тара, по крайней мере, пришла в семью извне; в Майкле же текла кровь семейства Кортни. Они бы этого не пережили. Это разбило бы им сердце, а Майкл был слишком добр, слишком любил своих близких, чтобы когда-либо допустить такое.
— И когда ты узнал — ну, о том, что ты не такой, как все? — тихо спросила она.
— Еще в младших классах, — честно признался он. — С тех первых детских игр и тисканий под душем и в туалетах… — Его голос осекся. — Я пытался бороться с собой. Мне удавалось подолгу удерживаться от этого. Иногда месяцами, даже целый год — но во мне словно зверь какой-то сидит, Белла, бешеный, дикий зверь, с которым я не в силах совладать.
