"Громила хренов", – подумал он. Парочка сблизила головы и заговорила шепотом, а Дэвид отвернулся; их близость обострила его собственное одиночество.
Начался парад тореадоров; блестки на их плащах и шитье на костюмах сверкали, словно чешуйки огромного ящера. Грянул оркестр, и на песок бросили ключи от бычьих загонов. Тореадоры расстелили плащи на барьере перед своими поклонниками и удалились.
В наступившей паузе Дэвид снова взглянул на пару. Он вздрогнул, заметив, что они оба смотрят на него и девушка при этом что-то говорит. Она склонилась на плечо своего спутника, ее губы почти касались его уха, и Дэвид почувствовал, как внутри у него все сжимается под взглядом этих медово-золотых глаз. Мгновение они смотрели друг на друга, потом девушка вздрогнула и виновато отвела взгляд – но ее спутник продолжал открыто смотреть на Дэвида, чуть улыбаясь, и на сей раз взгляд отвел Дэвид.
Внизу на арену выскочил, высоко подняв голову, бык и забуксовал по песку.
Прекрасный, черный, блестящий, мышцы на шее и плечах вздувались, когда он поводил головой из стороны в сторону, и толпа взревела; бык повернулся и галопом понесся по арене за убегающим розовым пятном. Его провели по кругу, передавая от плаща к плащу, показывая его скорость и ловкость, совершенные серпы рогов с кремовыми кончиками. Потом привели лошадь.
Ее появление приветствовали трубы, и пели они насмешливо, славя храбрость изъезженной клячи с тощей шеей и вздрагивающей шкурой, с одним завязанным слезящимся глазом – завязанным, чтобы она не видела ужаса, с которым ей предстояло встретиться.
Лошадь развинченно шла по арене, слишком тощая, чтобы нести вооруженного пикадора; ее поставили перед быком – и тут всякая красота кончилась.
Бык, наклонив голову, ринулся к ней, отбросил клячу к барьеру, а всадник наклонился над гладкой черной спиной и вогнал в нее пику, разорвав плоть, налегая на древко всей тяжестью, пока кровь, черная, как необработанная нефть, не потекла по гладкому боку и по ноге быка не полилась на песок.
Взбешенный болью, бык рвал и бодал защитные подушки, закрывавшие бока клячи; они разошлись с легкостью театрального занавеса, и бык добрался до тощей плоти лошади, пронзая ее своими страшными рогами; лошадь закричала: он распорол ей брюхо и оттуда на песок вывалились пурпурно-розовые внутренности.
У Дэвида от ужаса пересохло но рту, а толпа вокруг ревела, взбудораженная видом крови. Лошадь рухнула в водовороте песка и собственных внутренностей.
Быка оттащили и стали бить упавшую лошадь; ее дергали за хвост, пока не заставили встать. И дрожащую, спотыкающуюся о собственные внутренности, наконец увели с арены.
Дэвид хотел крикнуть: "Прекратите!" Но его мутило; виновато замерев от ощущения сопричастности этому безбожному ритуалу, он сидел молча. Тем временем быка поставили в центр арены, песок вокруг него был весь изрыт после ужасной схватки. Бык стоял, опустив голову, мордой почти касаясь песка, кровь и пена капали из его ноздрей, из разинутой пасти. Даже сквозь гул толпы Дэвид слышал резкий свист его тяжелого дыхания. Ноги быка дрогнули, он выпустил тонкую струю желтого навоза, испачкав задние ноги. Дэвиду это показалось последним унижением, и он обнаружил, что шепчет:
– Нет! Нет! Прекратите! Пожалуйста, прекратите!
Наконец появился человек в блестящем костюме и балетных туфлях, его шпага уткнулась в кость, лезвие согнулось, сверкая на солнце, и бык с трудом поднялся, разбрасывая большие капли крови.
Шпагу подняли с песка и отдали человеку, и тот снова приблизился к умирающему животному, но клинок снова уткнулся в кость, и Дэвид наконец обрел голос и закричал:
– Прекратите! Грязные ублюдки!
Двенадцать раз человек в центре арены ударял шпагой, и каждый раз она вылетала у него из рук; наконец бык упал сам, ослабев от медленной потери крови, с сердцем, разбитым болью и унижением. Он еще раз попытался встать, по силы покинули его, и он был убит на месте кинжалом в основание шеи, а потом его потащила упряжка мулов; ноги быка нелепо торчали в воздухе, кровь оставляла на песке длинную темную полосу.
Ошеломленный чудовищной жестокостью всего этого, Дэвид медленно повернулся и взглянул на девушку. Спутник склонился к ней и что-то шептал, пытаясь утешить.
Она медленно качала головой, отказываясь понимать, ее глаза цвета меда налились слезами. Губы дрожали, щеки покраснели и блестели от слез.
Спутник помог ей встать и мягко повел вниз по ступеням, как недавно овдовевшую с могилы мужа.
Вокруг толпа смеялась и бурлила, наслаждаясь кровью и болью, и Дэвид чувствовал себя отверженным, отделенным от всех. Сердце его устремилось к плачущей девушке, во всей толпе только она казалась ему реальной. Он увидел достаточно, и знал, что никогда не поедет в Памплону. Он встал и вслед за девушкой ушел с арены, хотел поговорить с ней, сказать, что разделяет ее горе, но, когда добрался до стоянки, пара уже садилась в побитый старый "Ситроен CV100", и хотя он побежал, машина тронулась с места, выпустила облако голубого дыма, затрещала, как газонокосилка, и покатила на восток. С чувством утраты, смывшим хорошее настроение последних дней, Дэвид смотрел ей вслед.
Два дня спустя, оставив всякую мысль о Памплоне и направляясь на юг, он снова увидел старый "ситроен". Машина под толстым слоем пыли и со стертыми покрышками выглядела еще более изношенной. Подвеска, казалось, с одной стороны просела, отчего у машины был подгулявший вид.
Она стояла на заправочной станции у Саратоги, на дороге в Барселону, и Дэвид съехал с шоссе и припарковался у бензиновых насосов. Служащий в грязном комбинезоне под присмотром мускулистого молодого человека заправлял "ситроен". Дэвид быстро огляделся в поисках девушки: в машине ее не было. И тут он ее увидел.
Она была в кантине
[3]
на другой стороне улицы, разговаривала с пожилой женщиной за стойкой. Девушка стояла спиной к нему, но Дэвид сразу узнал массу темных волос, теперь зачесанных наверх. Он быстро перешел через улицу, вошел в магазинчик и остановился у нее за спиной. Он не знал, что делать, и действовал по наитию.
На девушке было короткое цветастое платье, обнажавшее спину и плечи, на ногах – открытые сандалии. Вблизи кожа ее казалась гладкой, как пластик, и эластичной, словно ее недавно умастили маслом, на шее росли мягкие волоски.
Дэвид приблизился; она взяла свою покупку – сушеные финики – и пересчитывала сдачу. Он ощутил ее запах, легкие летние духи, которыми веяло от ее волос, и почувствовал искушение погрузить лицо в эту душистую гриву.
Девушка с улыбкой повернулась и увидела его рядом с собой. И немедленно узнала: такое лицо не забудет ни одна женщина. Она вздрогнула. Улыбка исчезла, девушка стояла неподвижно, глядя на Дэвида – совершенно равнодушно, но губы слегка разошлись, а глаза мягко сверкали золотом. Эту ее своеобразную неподвижность ему еще предстояло хорошо узнать.
