– На его лице ничего не видно, – сказала Салли, и в ее голосе слышалось разочарование.
– Подожди. – Я достал из кармана носовой платок. Сложив его вчетверо, я прикрыл свой фонарь. Яркий луч сменился рассеянным светом сквозь ткань. Я взобрался на деревянную раму, оставшуюся от работ.
– Выключи фонарь, – приказал я Салли, в полутьме приблизился к изображению лица и стал осматривать его при рассеянном свете.
Щеки белые, безупречные. Я медленно перемещал свет, то поднимая, то опуская фонарь, описывая лучом круги около головы царя.
– Есть! – воскликнули мы одновременно, когда на лице появилось слабое отражение креста. Я укрепил фонарь в нужном положении и стал рассматривать крест.
– Это тень, Сал, – сказал я. – Под краской какая-то неровность. Канавка – вернее, две канавки. Они пересекаются под прямым углом, образуя крест.
– Трещины в камне? – спросила Салли.
– Может быть, – сказал я. – Но они слишком прямые, угол слишком правильный, чтобы быть естественным. – Я снял платок с фонаря и повернулся к Салли. – Сал, у тебя нет куска шелка?
– Шелка? – Она изумилась, но быстро пришла в себя. – Шарф. – Она коснулась пальцами горла.
– Дай, пожалуйста.
– А что ты с ним собираешься делать? – спросила она, прикрывая рукой красивую полоску материи, высовывавшуюся из-под блузы. – Это настоящий Карден. Стоил мне целого состояния.
– Я его не испорчу, – пообещал я.
– Купишь мне новый, если испортишь, – предупредила она, снимая шарф и протягивая его мне.
– Посвети, – попросил я, и она направила луч на царя. Я расстелил шарф на голове царя, придерживая ткань пальцами левой руки.
– Что ты делаешь?
– Когда покупаешь подержанный автомобиль и хочешь убедиться, что он не был в аварии, так можно обнаружить вмятины, не видные глазу.
Кончиками пальцев правой руки я начал прощупывать поверхность рисунка под шарфом. Ткань позволяла пальцам легко скользить по поверхности скалы, их чувствительность при этом как бы возросла. Я нащупал небольшую канавку, прошел по ней до пересечения, двинулся вниз по южной оси к следующему пересечению, потом на восток, на север, назад к тому месту, с которого начал. Мои пальцы выявили правильный продолговатый прямоугольник примерно девять на шесть дюймов.
– Ты что-нибудь чувствуешь? – Салли не могла сдержать нетерпения.
Я не отвечал: мое сердце билось у самого горла, а пальцы продолжали скользить по поверхности рисунка вниз, почти к самому полу, потом снова вверх.
– Бен! Да скажи же! Что там?
– Подожди! – Сердце трепыхалось, как крылья вспугнутого фазана, кончики пальцев дрожали от возбуждения.
– Вот еще! Черт тебя возьми! – крикнула она. – Скажи немедленно!
Я спрыгнул с рамы и схватил Салли за руку.
– Пошли.
– Куда мы? – спросила она, когда я потащил ее из пещеры.
– За фотоаппаратом.
– Чего ради?
– Сделаем несколько снимков.
В маленьком холодильнике, где я хранил пленки, лежали две катушки «Кодак Эктахром 8443» для аэрофотосъемок. Эти пленки предназначены для съемки в инфракрасных лучах. Я их заказал для экспериментов с основаниями стен, но результаты оказались обескураживающими. Слишком много слоев, к тому же тепло, которое излучала растительность, мешало увидеть подножия.
Я зарядил свой «Роллефлекс» инфракрасной пленкой, взял фильтр «Кодак 12». Все это время Салли одолевала меня вопросами, но я отвечал только:
– Подожди, увидишь!
С двумя лампами-вспышками мы, уже в полночь, вернулись в пещеру.
Я использовал прямой свет, включив вспышки в розетку для электрического насоса возле бассейна. Укрепил «Роллефлекс» на треноге и сделал двадцать снимков с разной выдержкой и диафрагмой.
К этому времени Салли чуть не лопалась от любопытства, и я смилостивился над ней.
– Такую технику используют при фотографировании картин, чтобы обнаружить подпись и детали, скрытые позднейшими пластами краски; для съемки сквозь облачный слой, для съемки морских течений – вообще всего, что невидимо для человеческого глаза.
– Похоже на волшебство.
– Так и есть, – ответил я, продолжая щелкать. – Фильтр задерживает все, кроме инфракрасных лучей, а пленка чувствительна к ним. Она улавливает разницу в температуре объекта и отражает это разными цветами.
Мне пришлось еще с час поработать в фотолаборатории, прежде чем я смог показать изображение на экране проектора. Все цвета изменились, стали странными и сверхъестественными. Лицо царя приобрело ярко-желтый цвет, борода – пурпурный. Появились многочисленные пятна, которых мы не замечали раньше, – неровности поверхности, включения посторонних материалов в краске, колонии лишайников и прочие изъяны. Они светились, точно чужеземные самоцветы.
Но я их едва замечал. Все мое внимание, заставив сердце бешено биться, привлекла решетка из правильных продолговатых прямоугольников, покрывавшая весь рисунок. Эффект неправильной шахматной доски; прямые линии светились бледно-голубым.
– Нужно немедленно связаться с Лореном, – выпалил я.
– Что это? Я по-прежнему не понимаю. Что это значит? – канючила Салли, и я удивленно повернулся к ней. Мне все было так ясно, что я удивился ее недогадливости.
– Это значит, Сал, что за белым царем в скале отверстие, которое искусные каменщики замуровали блоками известняка. Белый царь нарисован поверх этой кладки.
Лорен Стервесант, заложив руки за спину, стоял перед стеной пещеры и гневно смотрел на белого царя, раскачиваясь на носках и воинственно выпятив челюсть. Мы – Рал, Салли, Лесли и я, стояли полукругом и с беспокойством следили за его лицом.
Вдруг Лорен выхватил сигару изо рта и в сердцах швырнул ее на мощеный пол. Он свирепо растоптал окурок, повернулся, отошел к изумрудному бассейну и остановился, глядя в затененную воду. Мы молча ждали.
Он вернулся: его влекло к рисунку, как мотылька к свече.
– Это, – сказал он, – одно из величайших произведений искусства. Ему две тысячи лет. Оно невосстановимо. Бесценно.
– Да, – сказал я.
– Оно не принадлежит нам. Это часть нашего наследия. Оно принадлежит нашим детям, еще не рожденным поколениям.
– Знаю, – сказал я, но провести меня было не так просто. Я месяцами следил за Лореном и видел, как росло его чувство к портрету. Портрет приобрел для него какой-то глубокий смысл, о котором я мог только догадываться.
– А вы хотите, чтобы я его уничтожил, – сказал он.
Мы молчали. Лорен отвернулся и начал расхаживать перед портретом. Наши головы поворачивались ему вслед, как у зрителей на теннисном матче. Он резко остановился прямо передо мной.
