Топорище оказалось сорока семи дюймов длиной. Его изготовили из носорожьего рога, расщепленного и превращенного в сплошной прут, упругий и крепкий. Ручка из слоновой кости в оплетке, для защиты от ударов врага. Лезвие представляло собой двойной полумесяц, каждая сторона с острой, как бритва, кромкой длиной семь с половиной дюймов. А из середины выдавалась двенадцатидюймовая пика, так что оружием можно было и рубить, и колоть.
Лезвие топора, исключительно тонкой работы, украшала гравировка, изображавшая четырех стервятников с распростертыми крыльями, по одному на каждый «рог» двойного лезвия. Птицы были изображены так подробно, что виднелось каждое перо, а за птицами в ореоле лучей всходило солнце. Канавки резьбы залили электроном, сплавом золота и серебра, а по блеску лезвия ясно было, что оно закалено. Оружие покрывала некая черная субстанция – вероятно, высохшая кровь, и по всей видимости, именно оно нанесло ужасные раны, видневшиеся на многих трупах, разбросанных в коридоре.
Держа это прекрасное оружие в руке, я внезапно почувствовал, что меня охватывает безумие. Я еще не понимал своих намерений, а топор уже описывал сверкающие окружности над моей головой. Оружие было так хорошо уравновешено, что прилагать силу не требовалось, и я высоко вздымал его, а затем наносил разящий смертоносный удар. Лезвие зловеще рассекало воздух. Пружинящаяся рукоять делала оружие в руке живым, вновь после почти двухтысячелетнего сна.
Я услышал, как из самых первобытных и древних глубин души поднимается крик, возбужденный вопль, который казался естественным аккомпанементом смертоносной песне топора. Я с усилием остановил и полет топора, и крик, прежде чем тот сорвался с моих губ, и взглянул на лица окружающих.
Они были так поражены, будто я упал в корчах с пеной у рта. Я быстро опустил топор и стоял дурак дураком, ошеломленный столь небрежным обращением с драгоценной находкой. Рукоять легко могла стать хрупкой, сломаться от резких движений.
– Я просто хотел попробовать, – запинаясь, пробормотал я. – Простите.
Вечером мы пытались разгадать загадки архива и засиделись далеко за полночь. Ответа мы так и не нашли. Потом Лорен пошел ко мне.
– Завтра утром за мной прилетает «лир», Бен. Я здесь уже две недели, но больше у меня нет ни дня. Боже, страшно вспомнить – с тех самых пор, как мы начали раскопки, я пренебрегал своими обязанностями!
Мы остановились у входа в мой дом, и Лорен закурил сигару.
– Что здесь заставляет всех нас вести себя так странно, а, Бен? Ты тоже заметил? Странное чувство, – он заколебался, – чувство судьбы.
Я кивнул, и Лорен, подбодренный, продолжал:
– Этот топор. Он что-то с тобой сделал, Бен. Сегодня в течение нескольких минут ты не был собою.
– Знаю.
– Ужасно хочется узнать содержание свитков, Бен. Нужно начать как можно скорее.
– Тут работы на десять лет, Ло. Тебе придется потерпеть.
– Терпение не входит в число моих добродетелей, Бен. Вчера вечером я читал об открытии могилы Тутанхамона. Карнарвон сделал возможным это открытие, но умер, даже не успев взглянуть на саркофаг покойного фараона.
– Не будь слишком впечатлительным, Ло.
– Ладно, – согласился Лорен. – Но не тяни, Бен.
– Раздобудь мне Гамильтона, – сказал я. – Без него мы ничего не сможем сделать.
– В пятницу я буду в Лондоне. Сам повидаюсь с ним.
– Он старый чудак, с ним нелегко иметь дело, – предупредил я.
Лорен улыбнулся.
– Предоставь это мне. Теперь послушай. Бенджамен, мой мальчик, если найдете здесь что-нибудь еще, дайте мне знать немедленно, понял? Я хочу быть здесь, когда это случится.
– Что случится?
– Не знаю… что-то. Что-то здесь есть, Бен. Я это чувствую.
– Надеюсь, ты прав, Ло.
Он хлопнул меня по плечу и ушел в темноте к своему дому.
Пока мы работали в архиве, извлекая человеческие останки и груды оружия, на «дакоте» прилетел отряд строителей, которым предстояло соорудить хранилище для свитков – еще один большой сборный дом с воздухонепроницаемыми дверьми и мощным кондиционером, который позволял поддерживать в помещении со свитками оптимальные температуру и влажность. Само здание из соображений безопасности обнесли изгородью из колючей проволоки и вообще предусмотрели все возможные меры предосторожности, обеспечивающие сохранность свитков.
Те же строители возвели еще с полдесятка домов для растущего штата, и первыми их обитателями стали высшие чиновники из правительства Ботсваны. Правительственная депутация провела у нас два дня и улетела, удостоверившись, что интересам Ботсваны ничто не угрожает, но сначала я взял с чиновников обещание не распространяться об увиденном. Объявлять об открытии буду я сам.
Мы начали снабжать ярлычками и переносить в хранилище кувшины, с величайшей тщательностью – и фотографически, и письменно – фиксируя точное место каждого на полке. Мы предполагали, что они расставлены в хронологическом порядке, и в дальнейшем такая фиксация должна была облегчить работу переводчиков.
В понедельник моим планам был нанесен сильнейший удар в виде лаконичного послания от Лорена: «С Гамильтоном не договорился. Предложи альтернативу».
Я был разочарован, рассержен и расстроен. Разочарован, поскольку Гамильтон – лучший специалист в мире и его присутствие сразу придало бы вес нашему открытию, подтверждая аутентичность нашего города. Расстроен, потому что, по-види–мому, Гамильтон счел мои утверждения чушью – моя репутация сильно пострадала от яростных нападок моих критиков и научных противников, и на Гамильтона это явно подействовало. Он не хотел, чтобы его имя связывали с моим явно сфальсифицированным открытием. Наконец, я рассердился, потому что отказ Гамильтона принять участие в работе был прямым оскорблением. Он записал меня в парии, и теперь остальные тоже не дадут согласия на сотрудничество, в котором я отчаянно нуждался. С первых же дней мне грозила дискредитация.
– Он не дал мне ни одного шанса, – сетовал я, обращаясь к Салли. – Даже выслушать не захотел. Выходит, я теперь профессиональный прокаженный? Даже разговор со мной может уничтожить репутацию.
– Тощий лысый старый козел! – поддержала меня Салли. – Развратный старикашка, только и смотрит, как бы хлопнуть по заднице, и…
– И при этом – крупнейший в мире авторитет по древним рукописям, – с горечью сказал я. Ответа на это не последовало, и мы некоторое время сидели в молчании.
Потом Салли приободрилась.
– Ну что ж, тогда притащим его! – предложила она.
– Он откажется даже встретиться с нами.
– Встретиться со мной он не откажется, – заверила Салли. За этими словами скрывалась какая-то нерассказанная история, и яд ревности пошел гулять по моим жилам. Салли работала с Гамильтоном три года, и я мог утешаться только тем, что ее чересчур высокие стандарты исключают Элдриджа Гамильтона.
