По описаниям мы узнавали большинство животных и диких птиц Пунта и четырех царств. Священная птица солнца, которая несет мясо Баалу, поднимается в безоблачное небо и исчезает из глаз людских – очевидно, гриф. Тут мы поняли значение изображений стервятников на печатях золотых свитков. Гриф был эмблемой воинов-жрецов, сыновей Амона, Бен-Амон. На кувшинах, хранивших золотые свитки, Хай поставил свою личную печать.
Среди животных, описанных поэтом, упоминались и исчезнувшие виды, которые за протекшие 2 000 лет прекратили свое существование. Главным среди них был Великий Лев. Мы узнали, что царь получал свой титул в честь этого зверя. Эта большая хищная кошка жила на южных берегах озера среди тростников. Не позже 216 года от основания Опета был издан закон, защищавший это животное, которому уже тогда грозило исчезновение. Закон возник из-за той роли, которую зверь играл в коронации нового царя; эту церемонию Хай называл «взятие Великого Льва». Он описывал рыжевато-чалое животное с мордой в маске из черных и бурых полосок, высотой в холке пять футов. Глазные зубы выступают из челюсти большими изогнутыми клыками десять дюймов длиной. Остальные сомневались в достоверности описания Хая, но мне показалось, что я узнал гигантского саблезубого тигра махайрода. Скелет этого животного был открыт в верхнем слое костей при раскопках в пещере Стеркфонтейн.
Хай рассказывал, как началась торговля живыми животными. Их древний враг Рим опустошил север Африки, уничтожив на аренах своих цирков львов, носорогов и слонов. Ханис, охотник с южных травянистых равнин, разработал способ поимки животных и опаивания их вытяжкой из семян дикой конопли. Бесчувственных, их помещали на корабли Хаббакука Лала и быстро везли на север от одного поста до другого. Хай сообщал о необычно высоком проценте выживших животных – до половины особей; их покупали по баснословной цене, лишь бы развлечь вечно ждущее острых ощущений население Рима.
В год от основания Опета 450-й народ достиг расцвета богатства и силы, но он уже перерос себя. Границы растянулись, население было не в состоянии поддерживать многочисленные военные операции. Великий Лев в отчаянии отправляет экспедиции за рабами на десять дней пути к северу от большой реки. Хасмон Бен-Амон возвращается с пятьюстами великолепными черными нубийскими пленниками и ждет от Великого Льва награды.
Мы дошли до конца второй золотой книги Хая Бен-Амона, когда за нами прилетел «лир». Поневоле пришлось прервать чтение.
Оставив Рала и Лесли присматривать за раскопками, Элдридж, Салли и я полетели в Луанду, чтобы пересесть на межконтинентальный рейс. Нам пришлось оплатить 200 фунтов лишнего багажа и дать крупную взятку инспектору полиции Ботсваны, которого правительство послало охранять национальные интересы в древних находках.
В Лондоне у нас выдался свободный день, один драгоценный день, который мы могли провести вдвоем и для себя, и, как обычно, я хотел успеть сразу все. На газонах у Линкольнз Инн цвели крокусы, горькое пиво в «Барли-Моу» на Дьюк-стрит было вкуснее, чем я помнил, а новая поросль девушек на Кингз-роуд оказалась красивее предыдущей. Когда в шесть закрылась Национальная галерея, мы с Салли взяли такси, поехали в «Сан-Лоренцо» на Бичем-плэйс и ели там удивительную телятину с пряностями – оссобукко, запивая ее красным кьянти. Мы едва успели к подъему занавеса в Королевском театре. Как все это отличалось от нашей жизни в Лунном городе!
В «Дорчестер» мы вернулись уже заполночь, но Салли по-прежнему была взбудоражена ожиданием завтрашнего дня.
– Я слишком возбуждена, чтобы уснуть, Бен. Чем займемся?
– У меня в номере есть бутылка шампанского, – намекнул я, и она подмигнула:
– Бен Кейзин, мой любимый бойскаут. Всегда готов. Ладно, пойдем выпьем ее.
Мы пили брют, очень светлый и сухой. Когда бутылка наполовину опустела, мы впервые за шесть месяцев занялись любовью. Я не думал, что такое возможно, но для меня ночь оказалась еще более катастрофическим испытанием, чем первая. Я лежал, истощенный физически и эмоционально, а Салли взяла пустые бокалы и ушла с ними в гостиную. Вернулась с полными кипящего светлого вина и встала передо мной, нагая, любимая.
– Не знаю, зачем я это сделала, – сказала она и подала мне бокал в форме тюльпана.
– Жалеешь?
– Нет, Бен. Я никогда не жалела о том, что между нами. Вот только… – она осеклась, отпила шампанского и села рядом со мной на кровать.
– А знаешь, я тебя люблю, – сказал я.
– Да. – Она посмотрела на меня с выражением, которого я не мог понять.
– И всегда буду тебя любить.
– Что бы ни случилось?
– Что бы ни случилось.
– Я верю, Бен, – кивнула она, ее темные глаза были задумчивы. – Спасибо.
– Салли… – начал я, но она прижала тонкий, с острым ноготком, палец к моим губам и покачала головой, так что темные волосы разметались по щекам.
– Будь терпелив, Бен. Пожалуйста, будь терпелив.
Но я убрал ее палец со своих губ.
– Салли…
Она наклонилась и закрыла мне рот поцелуем. Потом, не отрываясь от моих губ, поставила свой бокал на пол у кровати, взяла из моих покорных пальцев мой и тоже поставила. А потом любила меня с таким опустошающим искусством и нежностью, что у меня не оставалось ни вопросов, ни сомнений.
На следующее утро в девять часов я посадил Салли в такси, направлявшееся на Бонд-стрит, к «Элизабет Арден»; я слегка опасался того, что могут сделать с ее темной шелковой головой. Иногда эти кретины делают с хорошенькими девушками такое, что повесить мало. Сам я сел в другое такси, по М-4 поехал в Хитроу и тут же застрял в одной из тех пробок, которые делают автомобильные поездки в Англии таким приятными и спокойными.
Самолет Лорена приземлился, когда я расплачивался с таксистом. Я побежал в международный зал, этот кипящий котел человечества.
Кто-то в толпе воскликнул: «Дики и Лиз!», и я сразу определил, где Стервесанты. Рост ограничивает мой кругозор в толпе, поэтому я вынужден ориентироваться по случайным репликам.
Лорен Стервесант прибыл всей семьей и весьма торжественно: четверка молодых людей впереди не давали никому приблизиться и расчищали дорогу к выходу. По обе стороны приближающейся группы суетился тонкий слой журналистов, но они не могли пробиться сквозь ряды УМЛ – из-за слишком уж заурядного подхода. Я пригнул голову и бросился вперед, послышались выкрики: «Следите за этим!», «Держи его», которые тут же сменились на «Простите, доктор».
И я оказался в центре. Бобби Стервесант с воплем повисла у меня на шее, и вся группа на минуту остановилась, чтобы мы завершили церемонию встречи. Хилари была закутана в мягкую норку, которая проигрывала по сравнению с ее блестящими волосами; над ней возвышался Лорен, волосы его выгорели на солнце и превратились в чистое золото, а лицо от загара стало коричневым.
– Бен, старина, – он схватил меня за плечи. – Как хорошо, что ты здесь. Позаботься о Хил и детях. Мне нужно кое-чем заняться. Увидимся в «Дорчестере».
