Он почувствовал разделяющую нас пропасть и попробовал преодолеть ее. Я не откликнулся, и он сократил свое посещение и улетел. Я видел, что Лорен удивлен, и смутно пожалел об этом. Но гнева во мне не было, я не винил Лорена.
Рал и Лесли превратились в призрачные фигуры на краю моего одиночества. Они не вторгались в тот ирреальный мир, в котором я теперь жил.
Это был мир Хая Бен-Амона, место, где нет ни боли, ни печали. Пока Элдридж работал над свитками, я внимательно отслеживал все мелочи в его переводах. У меня способности к языкам, я овладеваю ими без усилий. Лоренс Аравийский научился говорить по-арабски на четвертый день, я обучился пуническому в десять и получил ключ к волшебному миру золотых книг Хая.
Третья книга продолжала историю Опета, доводя ее до времени жизни поэта. Это был такой же поразительный документ, как и два предыдущих, но истинное волшебство началось, когда я взялся за чтение оставшихся двух книг.
Это были книги стихотворений и песен Хая, стихотворений и песен в современном смысле этого слова. Хай, воин, Топорник богов, начал с прославления сияющих крыльев птицы солнца – своего боевого топора.
Он рассказывал, как с шахт юга привезли руду, растопили ее в печи, напоминающей чрево, говорил о запахе горящего древесного угля и тонкой струйке расплавленного металла.
Он живописал, как был очищен и сплавлен металл, как он был откован и приобрел нужную форму, как точили топор и покрывали гравировкой, и, дойдя до описания фигуры четырех грифов и четырех восходящих солнц за ними, я с восхищением посмотрел на большой топор, висевший в моем кабинете.
Я слышал, как поет в полете сверкающее лезвие, как оно врубается в кость, слышал, как оно с чмоканьем вырывается из разрубленной плоти. Я с благоговейным страхом читал список врагов, погибших под ударами топора, и дивился их вине и прегрешениям.
Потом настроение Хая менялось, и он оборачивался буйным бражником, осушающим кувшины зенгского красного вина, ревущим от хохота у костра рядом с товарищами по оружию.
Потом он становился франтом в белых одеждах, умащенным драгоценным маслом, с бородой, заплетенной и завитой.
А вот он жрец, следующий за со своими богами. Уверенный в них, знающий их таинства, приносящий им жертвы. Хай, склонившийся в одинокой молитве. Хай, вскинувший на рассвете руки, чтобы приветствовать Баала, солнечного бога. Хай в лихорадке религиозного откровения.
И снова Хай друг, настоящий товарищ, певец радости общения с друзьями. Слияние личностей, острота разделяемых наслаждений, опасности, встреченные и побежденные вместе. Хай преклоняется перед своим другом, он не видит его ошибок и почти по-женски поет его физическую красоту. Поет ширину его плеч, величественный изгиб пламенеющей рыжей бороды, ложащейся на грудь, с пластами мышц, гладких и твердых, как камни на холмах Замбоа, ноги, подобные стройным стволам, улыбку сродни теплому благословению бога солнца Баала, и заканчивает строкой: «Ланнон Хиканус, ты больше чем царь Опета, ты мой друг». Читая это, я чувствовал: быть другом Хая – бесценное достояние.
Но настроение поэта вновь меняется, и теперь он наблюдатель природы, охотник, и с любовью описывает свою добычу, не пропуская ни одной подробности – от изгиба слоновьих бивней до кремовой мягкости подбрюшья львицы.
А вот он любовник, очарованный прелестями своей милой.
Танит, чей широкий белый лоб сияет, подобно полной луне, волосы мягки и светлы, точно дым над горящими папирусами в болотах, а глаза зелены, как вода в бассейне храма богини Астарты.
И вот неожиданно Танит мертва, и поэт оплакивает свою утрату; он видит смерть возлюбленной как полет птицы, белые руки сверкают, точно распростертые крылья, последний крик отдается в пустоте неба и трогает сердца самих богов. Жалобы Хая – мои жалобы, его голос – мой голос, его ужасы и победы стали моими, и мне казалось, что Хай – это я, а я – это Хай.
Я вставал рано, ложился поздно, ел мало, и лицо мое осунулось и побледнело, из зеркала на меня смотрели дикие глаза.
Но вдруг, разбив хрупкие хрустальные стены моего волшебного мира, ворвалась реальность. Лорен и Салли одним самолетом прилетели в Лунный город. Пытка, от которой я старался убежать, началась заново.
Я опять попытался спрятаться. Своим святилищем я избрал архив и проводил там дни напролет, стараясь избежать контактов с Салли и Лореном. Конечно, оставался еще ужасный час ежедневного общего ужина. Я старался улыбаться и участвовать в болтовне и обсуждениях, старался не замечать взглядов и улыбок, которыми обменивались Салли и Лорен, и с нетерпением ждал первой возможности уйти.
Дважды ко мне подступал Лорен.
– Бен, что-то происходит.
– Нет, Лорен. Нет, клянусь. Тебе кажется. – И я опять сбегал в тишину архива.
Тут меня ждало спокойное общество Рала и физическая работа – каталогизация, фотографирование и упаковка кувшинов; я находил и другие способы отвлечься. Это помещение почти две тысячи лет оставалось стерильным, лишенным жизни, пока мы его не раскрыли. Теперь здесь развивалась собственная экологическая система – вначале появились крошечные комары, затем песчаные мухи, муравьи, пауки, моль и наконец семейство маленьких коричневых гекконов. Я начал снимать на кинопленку это постепенное заселение архива.
Много часов проводил я неподвижно со своей камерой, ожидая возможности снять в нужном ракурсе какое-нибудь насекомое, и именно так сделал последнее крупное открытие в Лунном городе.
Я работал один в дальнем конце архива, у стены с выгравированным изображением солнца. Одна из ящериц пробежала по стене и каменному полу. В том месте, где лежал боевой топор, когда мы его обнаружили, ящерица остановилась. Она застыла, мягкая кожа на горле слабо пульсировала, а маленькие черные глазки выжидательно блестели. Тут я увидел насекомое, за которым охотилась ящерица. Белый мотылек, сложив крылья, неподвижно сидел на изображении солнца.
Я быстро достал камеру, установил выдержку, подключил вспышку, осторожно занял позицию, удобную для съемки, и стал ждать. Ящерица приближалась быстрыми перебежками. В двенадцати дюймах от мотылька она снова остановилась, как будто собиралась с силами, чтобы напасть. Я ждал, затаив дыхание, держа палец на спуске затвора. Ящерица прыгнула, и я включил вспышку.
Ящерица застыла. Мотылек был зажат у нее в пасти. Потом она повернулась и вниз головой устремилась прочь. Достигнув угла между стеной и полом, она исчезла, а я рассмеялся ее нелепому бегству.
Я перемотал пленку, отключил лампу-вспышку, вернул аппарат в чехол и уже собирался продолжить работу, когда меня вдруг осенило. Я вернулся к задней стене архива, к тому месту, где исчезла ящерица, и наклонился, осматривая стык стены и пола. Он казался сплошным, я не видел ни трещины, ни отверстия, в котором могла скрыться ящерица. Заинтригованный ее исчезновением, я принес дуговую лампу с кабелем и поставил ее так, чтобы луч ярко освещал стену.
И принялся на четвереньках ползать вдоль стены. Я чувствовал, что сердце начинает греметь, как боевой барабан, слышал гул крови в ушах, ощущал, как горят щеки. Рука, которой я доставал перочинный нож, дрожала, и я чуть не сломал ноготь, стараясь открыть нож.
