– Обязательно? – усомнилась разморенная Виктория. –
По-моему, предметы, снабженные ярлыками и запертые в стеклянные витрины, уже
становятся какими-то ненастоящими. Я ходила один раз в Британский музей, и это
было ужасно, а ноги так устали, просто жуть!
– Прошлое вообще скучная штука, – сказал Эдвард. – Гораздо
важнее – будущее.
– Нет, вот это – вовсе не скучное. – Виктория обвела
надкусанным сандвичем панораму кирпичных развалин. – Тут чувствуется… величие.
Как это в стихотворении? «Когда был ты царь Вавилонский, а я –
христианка-раба».
[99]
Может, правда так было. У нас с тобой.
– По-моему, в Вавилоне уже не было царей при христианах, –
сказал Эдвард. – Кажется, Вавилон кончился где-то лет за пятьсот или шестьсот
до Рождества Христова. К нам то и дело приезжают археологи с лекциями на эти
темы, но у меня их даты в голове не держатся, греческие и римские – другое
дело.
– А ты хотел бы быть царем Вавилона, Эдвард?
Эдвард набрал полную грудь воздуха и признался:
– Да. Хотел бы.
– Тогда будем считать, что так и было. А сейчас ты в другом
воплощении.
– В те времена люди понимали, что это значит: Царь. Потому и
умели править миром и наводить порядок.
– А вот я не уверена, что хотела бы оказаться рабой, –
серьезно подумав, сказала Виктория. – Христианкой или нехристианкой, все равно.
– Прав был Мильтон, – кивнул Эдвард. – Лучше царствовать в
Преисподней, чем рабствовать в Раю.
[100]
Я всегда восхищался его Сатаной.
– А я до Мильтона так и не доучилась, – покаялась Виктория.
– Только ходила смотреть «Комус»
[101]
в «Седлерс Уэллс»,
[102]
и это такая красота!
Марго Фонтейн
[103]
танцевала, похожая на ледяного ангела.
– Если бы ты была рабыня, Виктория, – сказал Эдвард, – я бы
тебя освободил и взял в свой гарем, вон туда.
Он показал пальцем в сторону развалин. У Виктории сверкнули
глаза.
– Кстати о гареме… – начала она.
– Как твои отношения с Катериной? – поспешно перебил ее
Эдвард.
– Откуда ты узнал, что я подумала про Катерину?
– А что, ведь угадал? Нет, правда, Викки, я хочу, чтобы вы с
Катериной дружили.
– Не называй меня Викки.
– Хорошо, Черинг-Кросс. Я хочу, чтобы вы с Катериной
подружились.
– Надо же, какие мужчины все безмозглые. Обязательно им,
чтобы их знакомые девушки хорошо друг к другу относились.
Эдвард, который лежал, сцепив ладони под головой, сел.
– Ты все неправильно поняла, Чериг-Кросс. И разговоры твои
про гарем просто дурацкие.
– Ничуть не дурацкие. Все эти девицы так на тебя пялятся,
прямо едят глазами. Меня это бесит.
– Ну и чудесно, – сказал Эдвард. – Мне нравится, когда ты
бесишься. Но вернемся к Катерине: почему я хочу, чтобы ты с ней подружилась?
Потому что именно через нее, я убежден, можно будет добраться до всего того,
чем мы интересуемся. Она явно что-то знает.
– Ты вправду так думаешь?
– Вспомни ее слова про Анну Шееле, которые я случайно
услышал.
– Да, я совсем забыла.
– А как у тебя с Карлом Марксом? Результаты есть?
– Да нет, никто ко мне не бросился и не пригласил
присоединиться к пастве. А Катерина вчера даже сказала, что меня вообще не
примут в партию, потому что я политически совершенно несознательная. Ей-богу,
Эдвард, читать это занудство у меня в самом деле мозгов не хватает.
– Так ты политически несознательная? – рассмеялся Эдвард. –
Бедняжка Черинг-Кросс! Ну и ладно, Катерина, может быть, и умная до
невозможности, и горит огнем борьбы, и политическое развитие у нее высокое, а
мне все равно нравится одна простенькая машинисточка из Лондона, которая не в
состоянии напечатать без ошибки и слова, если в нем больше двух слогов.
Виктория вдруг помрачнела. Шутка Эдварда напомнила ей
странный разговор, который у нее произошел с доктором Ратбоуном. Она рассказала
о нем Эдварду. И он принял его гораздо ближе к сердцу, чем она ожидала.
– Дело серьезное, Виктория. Очень серьезное. Постарайся
вспомнить дословно, что он говорил.
Виктория как смогла точно воспроизвела слова Ратбоуна.
– Но только я не понимаю, чего ты так забеспокоился?
– Как чего? – немного рассеянно отозвался Эдвард. – Они же…
это… выходит, они дознались насчет тебя. И предупреждают, чтобы ты не совалась.
Нет, не нравится мне это, Виктория, совсем даже не нравится.
Он помолчал. А потом с тревогой в голосе объяснил:
– Коммунисты, моя милая, они совершенно беспощадные люди. У
них такая вера, чтобы не останавливаться ни перед чем. Я не хочу, чтобы тебя
стукнули по голове и сбросили в воды Тигра, дорогая.
«Как это странно, – подумалось Виктории, – сидеть на
развалинах Вавилона и рассуждать о том, не стукнут ли тебя по голове и не
сбросят ли в воды Тигра». Глаза у Виктории начали слипаться. «Вот проснусь, –
думала она сквозь дрему, – и окажется, что я в Лондоне и мне снится страшный
Вавилон». Веки ее сомкнулись. «Конечно, я в Лондоне… Сейчас зазвенит будильник…
Надо будет вставать и ехать в контору мистера Гринхольца, а никакого Эдварда
нет…»
При этой последней мысли Виктория поспешила разлепить веки,
надо же было удостовериться, что Эдвард никуда не делся. (А что я собиралась у
него спросить тогда в Басре, но нас перебили, и потом я забыла?..) Но все было
– явь. Совершенно не по-лондонски сияло ослепительное солнце, над выбеленными
зноем развалинами Вавилона слегка дрожал воздух, вокруг высились темные стволы
пальм, а рядом, затылком к ней, сидел Эдвард. Как красиво спускаются ему на шею
волосы, мыском по ложбинке. И какая красивая шея, бронзовая от загара, чистая –
ни пятнышка, ведь у мужчин так часто бывают прыщики на шее, где натирает
воротник, например, у сэра Руперта зрел на шее нарыв.
