– Дарина, подожди!
Я вынуждена была ее прервать. В любой момент могли заявиться Дмитрий или Андрей.
– А ты не пыталась выяснить, почему Серафима Игнатьевна была так настойчива? Судя по тому, что нам о ней известно, чувство собственного достоинства не оставляло ее. А тут ей прямо дают понять, что ее звонки мешают, а она упорно названивает…
– А назло! – поделилась своими соображениями Наташка.
Дарина сосредоточилась. До такой степени, что машинально сунула чайную ложку в свою сумку, оставив взамен на столе расческу.
– Сначала она просто просила подозвать отца к телефону. Потом ссылалась на то, что ей необходимо кое-что уточнить. Что-то про его анализы… Я, собственно, ее оборвала. Сказала, что у него все в порядке, но его нельзя тревожить. Анализы… Нашла повод! Разумеется, выписали его с хорошими показателями. Я сама проследила. Он даже собирался соседу по палате свою кровь сдать. Переживал, что не подошла – у соседа первая группа, у отца – четвертая. Когда Серафима звонила в этот раз, отец уже находился дома. Не понимаю, откуда она узнала, что он был в больнице?
– А она ничего и не знала. Пока ты ей сама не подсказала, – вырвалось у меня машинально.
– Я?! Да я сказала ей о том, что он по ее вине загремел в больницу с инсультом только после этой ее фразы насчет анализов. Надо же было мотивировать свою просьбу оставить его в покое.
– Оставила?
– Да.
В коридоре послышался какой-то шум и голоса. Я с мольбой взглянула на Наташку.
– Ну почему я должна выступать в роли Держиморды? Или Цербера? Или Мегеры? – возмутилась она.
– По крайней мере, у тебя есть выбор, – огрызнулась я. – Дарина, быстренько отвечай, почему ты считаешь, что Серафиму Игнатьевну убил твой отец?
Краем глаза я успела заметить, что Наталья нехотя закрыла за собой дверь кухни. Судя по сразу же вспыхнувшему спору подруга держала оборону от натиска голодных деток и по мере возможности оттесняла их в столовую, суля четыре корочки хлеба.
У Дарины затряслись руки, и она судорожно прижала к себе сумку.
– Мне надо куда-нибудь спрятаться! – прошептала она побелевшими губами, нервно оглядывая кухню.
– Если только в холодильник, но там ты долго не продержишься, – неудачно попыталась я немного успокоить бедняжку. – Ты мне не ответила…
– Что? А-а-а…
Дарина вскочила и кинулась к окну. Я с трудом ее удержала. Точнее, даже не я, а упомянутый холодильник, который она слегка сдвинула в сторону и мягко осела на пол.
– Куда ты, ненормальная? Мы же решили, что бежать тебе некуда. И ночевать лучше здесь, в кровати, чем в кустах.
На полу Дарина соображала быстрее. Немного похлопав глазами, вынуждена была со мной согласиться, мне даже не пришлось в третий раз задавать ей один и тот же вопрос.
– Доказательство у вас, – сказала она. – Это последнее стихотворение отца Серафиме Игнатьевне. Прочитайте текст в конце. Я нашла это в книге, которая лежала на тумбочке. Вместе с очками. Очевидно, она решила убрать их в сумку в последнюю очередь. Но не успела. Умерла…
– Ты сказала, что заходила к ней в палату.
– Утром в пятницу. Она была уже накрыта простынкой. Ты не думай ничего плохого, – опять разнервничалась Дарина. – Я же объяснила: просто хотела поговорить с ней перед выпиской. Дмитрий Николаевич сказал, что выпишут ее не в понедельник, а в субботу. Для меня было важно, чтобы она знала – я участвовала в операции… В какой-то мере она мне обязана. И нужно от нее только одно – чтобы она окончательно оставила отца в покое. Известие о том, что Серафима неожиданно скончалась, как громом поразило! Я так долго готовилась взять реванш… А торжествовать было не перед кем. Такую пустоту в душе ощутила, как будто что-то потеряла в жизни.
Дарина окончательно успокоилась и попыталась встать. Но ноги ее не слушались. Мою помощь она отвергла. И, обреченно махнув рукой, так и осталась сидеть на полу. Просто прислонилась к холодильнику.
– Не знаю, почему я взяла в руки книгу с тумбочки. Может, от растерянности. Сначала откинула простыню и посмотрела Серафиме в лицо. Оно было, как бы это поточнее сказать… Не высокомерным, нет. И не добрым… А, вот – достоинство! Именно оно на нем и отпечаталось.
В книге, я ее потом отнесла Дмитрию Николаевичу, лежал конверт, адресованный ему, и еще листок. Это стихотворение отец написал ей, еще до инсультов. Тогда он хорошо владел руками. Может быть, и непорядочно, но я тогда стихотворение тайком прочитала. Надеялась, оно давно отправлено ей… Наверное, не решился… В нем не было этой приписки. Приписка печатными буквами могла появиться лишь после инсульта.
Я медленно развернула листок, и Дарина отвела глаза в сторону. Передо мной было написанное от руки стихотворение:
Боль моя! Мне б тебя не коснуться…
Не гореть и не тлеть – остыть.
К теням прошлого не вернуться.
Мне б беспамятство – все забыть.
Столько лет все тянул – не решался
Я из чаши Свободы испить.
Хоть и поздно, но догадался
Без тебя научиться жить.
Как очнулся. Живу в надежде,
Что угасла моя любовь.
Ты не думай – не будет, как прежде,
Так что гневные речи готовь.
Жизнь прекрасна! И в ней столько света!
Если б видеть могла сама,
Что со мною весна и лето,
А с тобою осталась зима.
Ничего, что немного тревожно —
Это просто сомнений следы…
Согласись – наша жизнь невозможна.
Ведь зимой не цветут сады.
Мне давно уже надоело
По теченью обмана плыть.
Только вот ведь какое дело…
Не могу я тебя забыть!
Только вот ведь какое дело —
Этот узел не разрубить.
Жаль… Не все на душе отболело.
Не любя – не могу разлюбить…
Под стихотворением красной шариковой ручкой печатными буквами было написано: «Прощаю. Покойся с миром».
По телу пробежал легкий озноб. Я тупо смотрела на эту строчку, испытывая желание немедленно избавиться от листка.
– Убери, – слегка севшим голосом попросила Дарину. – Сама отдашь… Андрею.
Она медленно взяла листок.
– Думаю, это Олимпиада ему сказала, что Серафима в больнице. Не без сарказма. Он и пошел, чтобы окончательно от нее освободиться… Можешь меня за это осуждать, но я спрятала этот листок. Мне бы, дуре, его сразу уничтожить, а я все с собой таскала. Какое-то мелкое мстительное чувство грело. Не в плане ее убийства, а в том, что он понял, что любил каменного истукана. Жалела, что мать это послание не видела, хотя и отдавала себе отчет – отец пошел на преступление не в здравом уме. Инсульт все-таки… Но вот что странно: меня не покидало чувство огромной потери.
