Если мы разговаривали, то чаще всего о том, что видели перед
собой: о необычной форме облака, о свете над морем, о птицах...
Именно птица открыла мне еще одну грань в характере
Изабеллы. Птица была мертвая. Она, видимо, ударилась головкой об оконное стекло
гостиной и теперь лежала на траве под окном: окоченевшие ножки трогательно
торчали кверху, ясные глазки были затянуты пленкой.
Изабелла увидела ее первой. Ужас в ее голосе заставил меня
вздрогнуть.
– Посмотрите! Птица... мертвая!..
Панические нотки в голосе девушки поразили меня.
Она чем-то была похожа на испуганную лошадь; напряженные
губы дрожали.
– Поднимите ее, – попросил я.
Изабелла исступленно затрясла головой.
– Не могу...
– Вам неприятно прикасаться к птицам? – спросил я, зная, что
некоторым людям такое свойственно.
– Я не могу прикоснуться ни к чему мертвому.
Я удивленно смотрел на нее.
– Я боюсь смерти, – сказала Изабелла. – Ужасно боюсь! Не
могу даже подумать о чем-нибудь мертвом. Наверное, потому, что это напоминает –
что когда-нибудь я тоже умру.
– Все мы когда-нибудь умрем, – заметил я, думая в этот
момент о том, что лежало у меня под рукой.
– Разве вас это не тревожит? Ведь это ужасно! Постоянно
думать, что впереди смерть... и все время приближается. И однажды... – красивые
стройные руки Изабеллы в драматическом, не свойственном ей жесте прижались к
груди, – однажды придет конец... конец жизни!
– Вы странная девушка. Изабелла. Я никогда бы не подумал,
что вы это так воспринимаете.
– Счастье, что я не родилась мальчиком, – с горечью сказала
она. – В случае войны мне пришлось бы стать солдатом, и я опозорила бы семью:
убежала или еще что-нибудь в таком роде. Да, – произнесла она тихо, ужасно быть
трусом...
Я засмеялся, но смех прозвучал как-то неуверенно.
– Не думаю, что в трудный момент вы бы струсили.
Большинство людей, по-моему, просто боятся оказаться
трусами.
– А вы боялись?
– О Господи, конечно!
– Но когда пришлось... все было в порядке?
Я мысленно обратился к тому моменту напряженного ожидания в
темноте... ожидания атаки... сосущее чувство тошноты под ложечкой.
– Нет! – признался я. – Не сказал бы, что все было в
порядке. Но я понял, что более или менее справлюсь. Что смогу принять конец не
хуже, чем другие. Видите ли, через какое-то время начинаешь чувствовать, что не
ты остановишь пулю, а кто-то другой.
– Как вы думаете, у майора Гэбриэла было такое же чувство?
Я воздал Джону Гэбриэлу должное.
– Мне кажется, – сказал я, – что Гэбриэл – один из тех
редких и счастливых людей, которым чувство страха просто неведомо.
– Да, я тоже так думаю, – сказала Изабелла. Выражение лица
было у нее странное.
Я спросил, всегда ли она боялась смерти. Может быть, этому
способствовал какой-нибудь шок.
Она покачала головой.
– Не думаю. Правда, мой отец был убит еще до моего рождения,
так что не знаю, могло ли это повлиять...
– Очень возможно.
Изабелла нахмурилась. Ее мысли были в прошлом.
– Когда мне было лет пять, умерла моя канарейка.
Накануне вечером она была здорова, а наутро лежала в клетке,
вытянув застывшие ножки... как эта птичка. Я взяла канарейку в руку. – Изабелла
вздрогнула; она с трудом подбирала слова. – Птичка была холодная... Она... она
уже была не настоящая... не видела... не слышала... не чувствовала – ее не
было!
Взглянув на меня, она вдруг трогательно, почти жалобно
спросила:
– Разве вам не кажется ужасным, что мы должны умереть?
Не знаю, что я должен был сказать. Но вместо обдуманного
ответа у меня вырвалась правда... моя личная правда:
– Иногда... это единственное, чего ждет человек.
Она с недоумением смотрела на меня.
– Я не понимаю...
– В самом деле? – с горечью спросил я. – Посмотрите
хорошенько. Изабелла! Как вы думаете, что это за жизнь?
Вас моют, одевают, поднимают каждое утро, как ребенка,
перетаскивают, как мешок с углем... Безжизненный ненужный обрубок, лежащий на
солнце... Он ничего не может, у него нет будущего, ему не на что надеяться...
Если бы я был сломанным стулом, меня выбросили бы на свалку,
но я человек – и меня одевают, прикрывают изуродованное тело пледом и
укладывают на солнышке!
Глаза Изабеллы широко раскрылись, в них было замешательство
и вопрос. Впервые эти глаза смотрели не на что-то за моей спиной, а прямо на
меня, взгляд сосредоточился на мне, но и сейчас она словно не видела, ничего не
понимала.
– Но... как бы то ни было, вы – на солнце. Вы живы. Хотя
могли погибнуть.
– Вполне. Господи! Неужели вы не понимаете? Мне жаль, что я
остался жив!
Нет, она не понимала... Я говорил на непонятном ей языке.
– Вам, – робко спросила она, – вам... все время очень
больно?
– Время от времени я испытываю сильную боль, но дело ведь не
в этом. Можете вы понять, что мне не для чего жить?
– Но... я знаю, что я глупа... но разве обязательно жить для
чего-то? Разве нельзя просто жить?
У меня дух захватило от такого вопроса.
В этот момент я повернулся, вернее, попытался повернуться на
каталке; из-за неловкого движения выронил пузырек с надписью «аспирин», который
я постоянно держал при себе. Он упал, пробка открылась, и таблетки рассыпались
по траве.
Я резко вскрикнул, и сам услышал свой голос, неестественный,
истеричный:
– Не дайте им потеряться! О, соберите их... найдите!.. Они
не должны потеряться!
Изабелла наклонилась, ловко и быстро собирая таблетки.
Повернув голову, я увидел подходившую к нам Терезу и, почти всхлипывая,
прошептал:
– Тереза идет!..
И тут, к моему удивлению, Изабелла сделала нечто такое, чего
я от нее никак не ожидал. Быстрым и в то же время несуетливым жестом она сняла
с шеи цветной шарф, который дополнял ее летний наряд, и он плавно опустился на
траву, закрыв разбросанные таблетки... Негромко, спокойным голосом она
произнесла:
