— О, будь покоен — маэстро в свои пятьдесят еще ого-го! — фыркнула Мария Медичи. — Говорят, у него толпа любовниц, то и дело меняются, а есть одна постоянная зазноба — некая Аделаида Пайе, так он у нее проводит две ночи в неделю и, исполнив мужеский долг, до утра шляется по Большим бульварам — удовлетворяет картежную страсть. Играет, играет, не может остановиться, обещает себе, что при первом прибытке встанет и уйдет — и продолжает делать ставки. Хотя в последние дни ему, похоже, везло. Стало быть, и мы при удаче — у него есть чем жалованье заплатить.
— Что же, он никогда не спит? — спросила Андреа.
— Ложится с рассветом, встает в полдень.
— Надо же, а ты чертовски хорошо осведомлена, Эжени, — констатировал Равальяк. — И такое впечатление, что всё узнала из первых уст… в спальне маэстро.
— А кем, по-твоему, Мария Медичи приходилась королю Генриху, охальник? Законной половиной, разве не так?
Громоподобное «На сцену!» положило беседе конец — все трое бросились на подмостки, где Беарнец уже восседал в карете из штакетника, а машинисты натужно воздвигали задник, являвший миру фасады контор общественных писарей и бельевых лавок улицы Феронри.
— Эй, Равальяк, ты там не упарился отдыхать? Где твой парик? Ты должен быть рыжим! И на хрена ты мне сдался, шут гороховый? Уволю к чертям собачьим! Я тебя нанимал для того, чтоб ты мне кишки выпустил, а не для того, чтоб ты любезничал с этими дамочками, тьма тьмущая, чтоб тебя расплющило!
Кабинет директора театра находился во втором этаже над фойе. Как только закончилась репетиция, Эдмон Леглантье побежал переодеваться. Шустро отклеил накладную бороду, намазал лицо кольдкремом, смыл грим и напомадил седеющие усы субстанцией из баночки, которую стянул у Эжени. Застегивая рубашку, он напевал:
Побоку бабы, побоку пьянки!
Эххей! Мухомор и четыре поганки!
Ждет меня самая главная роль —
Гамлет, Отелло иль Генрих-король!
«Слава! Я чую приближенье славы, я еще задеру подол этой шлюхе! Успех! Признание! И тогда — роскошь, золоченые кресла, зал, освещенный электричеством — уж будьте любезны! Кто скажет, что я не везунчик? Сегодня вечером я сыграю не в баккара, я сыграю кое с кем злую шутку, и это будет мой лучший выход!» С этими мыслями Эдмон достал из ящика стопку бумаг и пробежал взглядом ту, что лежала сверху. Изящная композиция из трубки и портсигара служила заставкой к тексту, который он с выражением прочел вслух:
Анонимное общество
АМБРЕКС
Устав зарегистрирован у мэтра Пиара,
парижского нотариуса, 14 февраля 1893 года.
Акционерный капитал — 1 000 000 франков —
разделен на 2 000 акций по 500 франков каждая.
Контора в Париже.
Долевое участие вкладчика: ________
Париж, 30 апреля 1893 года
Управляющий: ________
Управляющий: ________
«Безупречно, — с улыбкой мысленно заключил актер и даже поцеловал акцию от избытка чувств. — Художник прыгнул выше головы. Вы неотразимы, мои красотулечки, вы и ваш драгоценный наряд. Судят-то по одежке! Ничто так не внушает доверия вкладчику, как умело выгравированная золотая жила, из которой сыплются готовенькие монеты прямиком в его кубышку. В нашем случае золотая жила приняла вид курительных принадлежностей, и до того убедительный вид, что ни одна иллюстрация в научном трактате не будет смотреться правдоподобнее. А мы знаем, что публика безоглядно верит любому печатному слову, каждой картинке в газете!»
Эдмон Леглантье отсчитал из пачки двадцать пять акций, остальные спрятал в несгораемый шкаф, предварительно достав оттуда двадцать пять портсигаров; сложил всё отложенное в чемоданчик и подошел к зеркалу завязать галстук. Сооружая узел, он декламировал монолог собственного сочинения, сдобренный модуляциями, достойными звучать под сводами «Комеди-Франсез»:
— Не придумано еще лучшего применения бумаге, нежели ее обращение в банковские купюры или же в обещание дивидендов, каковое воплощается в акциях многоликих мануфактур… — Он с упоением повторил, раскатывая «р»: — Мануфактур-р-р, как-то: культивация лапшичного дерева в заповедных уголках наших колоний или производство носогреек из окаменевшей смолы! Старина Леглантье, приготовиться к выходу, вот-вот воссияют огни рампы!
Широкий тротуар бульвара Бон-Нувель кишел горожанами, спешившими за покупками или выбиравшими себе террасу кафе по вкусу, чтобы предаться прекрасному farniente.
[18]
Эдмон Леглантье первым делом удостоверился, что люди-«сандвичи», упакованные в рекламу театра «Эшикье» и сосланные на тихую улочку, добросовестно выполняют свои обязанности. Один из них обнаружился у входа в причудливое строение, занятое рынком, второй красовался на лужайке перед театром Гимназии, ловя взгляды зевак, устроившихся вокруг на скамейках.
Удовлетворенный увиденным, Эдмон продолжил путь по бульвару Пуасоньер и лишь на бульваре Монмартр заметил, что за ним следует блондин в светлой визитке, который определенно встречался ему раньше. Актер скользнул в уличную уборную и, чтобы сосредоточиться, забормотал себе под нос:
Природа спит, дыша устало,
Под долгий, скучный шум дождей,
А он, смеясь, на одеяло
Бутоны роз бросает ей!
[19]
Ум его тем временем лихорадочно работал. Точно, этот блондинистый субъект недавно попался ему на глаза дважды за день: в первый раз при выходе из театра, а затем у стойки пивнушки «Мюллер», неподалеку от столика, за которым толстячок передал ему, Эдмону, портсигары и акции. Тогда это не вызвало у него подозрений, однако сейчас… «Третье совпадение — уже не совпадение, субчик таскается за мной по пятам не случайно». Эдмон отошел от общественного писсуара и со скучающим видом остановился у витрины парикмахерской — в ней, как в зеркале, отражался участок Монмартра, но человек в светлой визитке уже затерялся среди прохожих.
Безудержная англомания в последнее время превратила квартал в филиал Лондона. Все тут было британским — от оптик до шляпных магазинов, а портные и продавцы обуви наперебой уснащали свои вывески словечками «modern» и «select». Зато уличные разносчики демонстрировали неистребимый французский дух, взывая к фланирующей публике.
— Дамочки-господа, а вот кому лакричную настойку со льдом? Освежает, мозги прочищает! — орал торговец и размахивал колокольчиком, сгибаясь под грузом жестяной емкости с напитком.
— Подарите букет даме сердца, месье! — призывала девушка, толкая тележку, заваленную цветами, в пестром ворохе которых преобладали фиалки.
Эдмон Леглантье подарил самому себе алую гвоздику и, пристраивая ее в бутоньерке, отмахнулся от затейника, норовившего всучить ему пачку скабрезных фотографий под названием «Облачение и разоблачение Полины».
