Таша начала сердиться: она запрещала себе думать об этом, но идиот Ломье не умолкал!
— Я не собираюсь бросать работу, — пробормотала она, не желая признаваться Ломье в том, что она очень хочет ребенка, но у них с Виктором пока ничего не получается.
Ломье заметил, что она расстроилась.
— Прости, я вел себя, как болван.
— Прощаю, — кивнула она и вдруг добавила: — Меня это пока устраивает.
— Что именно? — не понял Ломье.
— Нам с Виктором вполне хватает друг друга…
— Жаль, что ты выбрала его, моя прелесть. Мы с тобой легко преодолели бы любые трудности.
— Не стоит сожалеть о том, чего уже не изменить, — философски заметила Таша. — У тебя есть Мими, а наши с тобой отношения все равно не продлились бы больше полугода. Ну вот, я приехала. Держи, оплатишь поездку, — сказала она, оставляя деньги на сиденье.
— Я буду с нетерпением ждать открытия выставки и рассчитываю увидеть там тебя! — крикнул он вслед.
Таша дождалась, пока экипаж скроется из вида, и окликнула другой. Она солгала Виктору: никакого друга сэра Реджинальда на набережной Конти не было, Таша надеялась разузнать у Ломье о нем. И теперь возвращалась домой, на улицу Фонтен, твердо решив: она обязательно пойдет на выставку в «Прокоп».
— Мишель! Эй! Форестье! Прошу прощения, что опоздал, причина уважительная, вот десять франков, которые я тебе должен!
В начале извилистой улицы Феру стоял парень в драповых брюках и пальто, задумчиво созерцая двух сфинксов, охраняющих дверь особняка. Он повернул к Морису Ломье безусое лицо, увенчанное густой шевелюрой.
— Ты узнал меня со спины?
— Еще бы! Твое драное пальто ни с каким другим не спутать. Хочешь пропустить стаканчик?
— Сейчас, только загляну в лавку, удостоверюсь, что заказ готов, и я в твоем распоряжении.
Они направились на улицу Сен-Сюльпис, где продавали ризы, шляпы, псалтири и молитвенники, не говоря уже об иконах и свечах, и вошли в одну из лавочек. Покупатели тут были серьезные и почтенные — сестра милосердия в белом чепце, пожилая дама в плаще с капюшоном — и повсюду висели изображения святых: святая Тереза Авильская на коленях перед Жанной д’Арк, Франциск Ксаверий, проповедующий евангелие непосвященным, угрюмый Бенедикт Лабр в лохмотьях, святой Рох с собакой,
[34]
сонмы ангелов… Наконец они подошли к художнику, расписывавшему одежды Святой Девы с Младенцем на руках.
— Рад вас видеть, мсье Форестье. Святую Розу Лимскую
[35]
как раз упаковывают для отправки в Бразилию. Приданое будем отправлять?
— Непременно, счет уже оплачен.
Морис Ломье недоверчиво приблизился к деревянной статуе с синими эмалевыми глазами, подкрашенными нежно-розовой краской щеками и в алом бархатном плаще.
— Ей нет цены!
— Напротив, приятель! Плащ для Святой Розы — полторы тысячи франков, платье — порядка девятисот, нижние юбки — пятьсот… На деньги, полученные за ее гардероб, можно пировать с января по декабрь.
— Белье для святой, ты шутишь?
— У нее оно такое же, как у любой парижанки, — батистовая сорочка, нижние юбки, черные шелковые чулки, атласные туфли.
— Так вот чем ты занимаешься!
Мишель Форестье покачал головой.
— Я отвечаю только за формы, в которые заливают гипс, чтобы отлить статуи Святого Николая. А еще организую отправку товара за границу.
— И что, прибыльное дело?
— У меня есть постоянные клиенты, я даже открыл маленькую частную мастерскую, — и Мишель Форестье прошел в застекленный холл, где дал какие-то указания подмастерью, работавшему над париком для статуи Святого Иосифа.
— Пойдем, я отведу тебя в один кабачок, где подают грог с корицей, и ты расскажешь мне последние новости.
Заведение располагалось на углу улиц Вье-Коломбье и Бонапарта. Усевшись перед дымящимися стаканами, приятели с удовольствием вспоминали прошлое.
— А помнишь, как ты организовал выставку в «Золотом солнце»? У меня тогда были покупатели, и хоть я не купался в роскоши, мне не приходилось штамповать статуи святых.
— Я тебя понимаю! Ты не представляешь, сколько сейчас продается посредственных картин! Вкусы общества становятся все более примитивными, настоящих ценителей почти не осталось. Что поделаешь, такие времена! Придется приспосабливаться. Если я считаю, что картина должна стоить больше двадцати франков, смело ставлю свою подпись, так что если ты когда-нибудь прочтешь на картине подпись «А. Талия», выполненную готическим шрифтом, знай, ее автор — твой покорный слуга.
— Но это же имя героини Расина!
— И греческой музы, которая высмеивала человеческие слабости и пороки. Признай, в этом что-то есть: Ален Талия, подающий надежды художник, получает двенадцать франков из двадцати, вырученных за его картину. А еще я хотел тебя пригласить… — Морис Ломье протянул Мишелю Форестье карточку. — Там будут подавать птифуры,
[36]
придут торговцы, меценаты и известные люди. Некий Кемперс пригласил даже Огюста Родена.
— Как! Родена? Это гениальный скульптор! Бюст Пюви де Шаванна
[37]
его работы просто великолепен! В прошлом году Роден давал ужин в отеле «Континенталь» по случаю своего семидесятилетия, мне удалось туда попасть… Я обязательно приду в «Прокоп»!
Приятели беседовали еще долго. Морис Ломье с завистью говорил о своем кумире Гогене, который сбежал в Папеэте,
[38]
как он писал одному из своих друзей, устав от «вечной борьбы с глупцами». Мишель Форестье мечтал получить заказ на портрет Бальзака в полный рост, чтобы отказаться от ужина у Доде или Гонкура, сославшись на то, что завален работой.
