— Спрашивал.
— Ну и?
— И зачем вы только, Стефания Андреевна, вмешиваетесь? Сказано — дело закрыто.
— Не темните! Как закрыли, так и откроете. Что он вам сказал?
— Он сказал, что Александр Романов вообще не нуждался в подобных средствах. Поскольку вот уже несколько лет был импотентом и изменений в данной области, с точки зрения лечащего врача, у него не предвиделось.
— Что, даже "Виагра" бы не помогла?
— Даже "Виагра".
— Значит, все-таки убийство, — против воли выдавила я.
— Значит, убийство, — с непонятной мне тоской сказал Федоров, — и вы опять в числе подозреваемых.
— Да ладно вам, Федор Федорович! Вы даже и дела-то не закрывали, не говоря уже о подозрениях в мой адрес. Просто хотели посмотреть на мою реакцию. Не так ли? Мол, как поведу себя: обрадуюсь, что дело закрыто, или нет. Вашей казуистике даже бы Макиавелли позавидовал. И зачем, спрашивается, было врать?
Я намеренно не скрывала обиды в голосе. Вот идиотка, раскатала фантазию как рулон туалетной бумаги. А он возьми, да и свернись обратно. Сколько раз давала себе клятвы не верить мужчинам, тем более при исполнении. И сколько нарушала! Сама виновата, нечего сказать.
— Стефания Андреевна, вы не правы. Вы все не так поняли, — забыв про щетину и несвежую пижаму, Федоров приподнялся на постели, — Просто я хотел вас оградить от неприятностей. Думал, вдруг действительно устроите расследование, попадете в переделку.
— Я в переделки не попадаю, Федор Федорович. Не могу сказать, что была рада вас увидеть, но все равно выздоравливайте. Всего хорошего.
Моей спине бы сейчас позавидовала даже Клава Шиффер со товарищи. На лицо же лучше не смотреть. Еще немного, и заплачу от обиды. Так кто я, эгоистка или феминистка, господин Пургин? В списках первых уже не значусь, пожалуй, нынешнее настроение сходно с феминистическим настроем. Сволочи! И Федоров не исключение. Тоже сволочь! Хотя с другой стороны, мне его жалко. Лежит в больнице, на диете, одинокий, неухоженный, обо мне вот тревожится. Судя по всему, искренне. И зачем я его обидела? Нехорошо получилось, некрасиво! Ладно, немного подуюсь, а потом извинюсь. А в качестве примирения накормлю его нашим фирменным блюдом — салатом "Я пришел к тебе с креветкой!". И пусть только попробует отказаться! Насильно скормлю! Иначе, какая я феминистка?
* * *
— Да говорю вам — сам видел! Прямо в коридоре ее и взяли. Двое в штатском. Она обернулась, а в глазах вот такие слезы. С орех. Эх, ребята, никогда не видел я таких женских слез. И говорит, мол, прощай Стас Кирпичный, студент четвертого курса, не поминай, дескать, лихом. Если бы могла, поставила бы тебе "отлично", но сам видишь, руки скованы. И наручники показывает.
— Что, настоящие? — ахнул чей-то девичий голос.
— А то! Руки тонкие, бледные и в стальных оковах. Ну, прямо Софья Перовская перед расстрелом.
— Перовскую повесили.
— Да ну? Звери!
— И я говорю, звери! В общем, не видать нам теперь Стефании Андреевны как пятерки в дипломе. Но зато и экзамен не сдавать!
— Ура!
Именно на этой радостной ноте я и вошла в аудиторию, изо всех сил отгоняя призрак дежа вю. Все-таки приятно наблюдать за тем, как сходит выражение детской радости с этих отнюдь не детских лиц.
— Кирпичный, я бы поставила тебе "отлично", но сам видишь: руки скованы. Да и без билета никак.
Взглянув на меня, Стас Кирпичный горестно вздохнул:
— Вас уже отпустили, Стефания Андреевна?
— Отпустили, Стас, отпустили. Я тебе больше скажу: меня и не забирали. Неужели не рад?
— Что вы, Стефания Андреевна, я так за вас переживал все эти дни. Ночами не спал, все думал, как вы там, в тюрьме. Даже к экзамену не смог как следует подготовиться.
— Очень жаль. Но в любом случае экзамен сдавать придется. Так что кладите свои зачетки, берите билеты и начинайте готовиться. Вызывать начну через полчаса.
Вытянув билет, Стас поморщился:
— Так и знал, что мне именно этот вопрос попадется. Стефания Андреевна, а вы знаете, что говорил Оскар Уальд об экзаменах? "Экзамены не имеют никакого смысла. Если человек джентльмен, он и так знает достаточно, а если он не джентльмен, то сколько бы он ни знал, будет ему во вред". - он с гордостью посмотрел на меня.
— Неплохо, — одобрила я. — А теперь садитесь и готовиться к ответу на вопрос. Вы уже и так потеряли пять минут.
Кирпичный понуро пошел готовиться, а я удобно устроилась за столом, достала из сумки любовный роман, предусмотрительно обернутый в обложку, маленький термос с кофе и одноразовую чашку. Что ж, и в походных условиях можно получить свою порцию удовольствия. Заметив столь недвусмысленные манипуляции любимого преподавателя, аудитория недоуменно примолкла. Еще бы: попробуй-ка теперь списать или позвонить по телефону. Если моя интуиция находится на верном пути, то минут через десять они по одному начнут выходить в туалет. Я, конечно, разрешу. В туалете много не спишешь.
А там каждый обрушит на меня небольшую порцию глупости, я снисходительно ее выслушаю, распишусь в зачетках, и мы расстанемся друзьями. А пока… Пока меня ждет "Страсть рыцаря".
"…Холодный снег бил Годзилле прямо в лицо. Даже роскошный меховой плащ — свадебный подарок ненавистного жениха — не спасал от холода. Годзилла похлопала рыжую лошадку:
— Давай, милая, мы должны это сделать. Еще немного, и мы будем в надежном укрытии.
Но разве можно уйти от погони? Годзилла вспомнила мертвое лицо своего опекуна, залитое черной кровью. И Дугласа, ее будущего мужа, который торжествующе смотрел на свою жертву. Теперь он охотился за ней, своей невестой. Как страшно, оказывается, стать свидетелем убийства!"
А быть подозреваемым, еще хуже. В отличие от белокурой Годзиллы, это я знала наверняка. С момента смерти Трохимовича и Романова прошло всего три дня, а кажется, что кошмар, по меньшей мере, продолжается несколько месяцев, и выхода из него я пока не вижу. Дома — детектив на детективе, на работе — сомнения и подозрения. Нет, чтобы зайти к Трохимовичу чуть раньше и столкнуться с лицом к лицу с убийцей: тогда было бы намного проще. Я ему — Здрассьте! Он мне — здрассьте! Раскланялись и разошлись. Зато теперь бы я не мучилась.
Но пора окунуться в мир классической литературы:
— Время, друзья мои! Прошу отвечать.
Первой была Олеся Снегова, мышка-отличница и формальный лидер курса. Расправив на коленях исписанный листочек, она монотонно забубнила про творческий путь сэра Гилберта Кита Честертона. Слова были удивительно гладкими и ровными как бусины чешского производства. Они так раздражали фальшивой правильностью, что я спросила:
— Олеся, а что лично вам нравится в книгах Честертона?
Совершенно неожиданно она ответила:
