– Черт бы побрал эти подлые, гнусные сплетни!
Я был слегка удивлен.
– В чем дело? – спросил я его.
– Не знаю, стоит ли тебе говорить.
Я удивился еще больше.
– Такая жуткая низость, – заговорил Деннис. –
Ходят тут и болтают всякие гадости. Вернее, даже не болтают. Намекают. Нет,
будь я проклят – извини, пожалуйста, – если я смогу тебе сказать! Слишком
гнусная гадость, честное слово.
Я смотрел на него с интересом, но ни о чем не расспрашивал.
Стоило, однако, над этим призадуматься – Деннису вообще-то не свойственно
принимать что-либо близко к сердцу.
В эту минуту вошла Гризельда.
– Только что звонила мисс Уэзерби, – сказала
она. – Миссис Лестрэндж ушла из дому в четверть девятого и до сих пор не
вернулась. И никто не знает, куда она пошла.
– А почему они должны это знать?
– У доктора Хэйдока ее нет. Мисс Уэзерби знает точно – она
созвонилась с мисс Хартнелл, которая живет в соседнем доме и непременно увидела
бы ее.
– Для меня остается тайной, – сказал я, – как у
нас тут люди успевают поесть. Должно быть, едят стоя, только бы не пропустить
что-нибудь.
– Это еще не все, – доложила Гризельда, сияя от
радости. – Они уже произвели разведку в «Голубом Кабане». Доктор Стоун и
мисс Крэм занимают смежные спальни, но, – она подняла указательный палец и
помахала им, – двери между ними нет!
– Представляю себе всеобщее разочарование, – заметил я.
Гризельда расхохоталась.
* * *
Четверг начался с неприятностей. Две почтенные пожилые дамы
из моего прихода решили обсудить убранство храма и поссорились. Мне пришлось
выступить арбитром в их споре. Они буквально тряслись от ярости. Не будь все
это столь тягостно, я не без интереса наблюдал бы это явление природы.
Затем пришлось сделать выговор двум мальчуганам из хора за
то, что они непрерывно сосали леденцы во время богослужения, но я поймал себя
на том, что делаю это без должной убедительности, и мне стало как-то неловко.
Потом пришлось уговаривать нашего органиста, который на
что-то разобиделся – он у нас обидчив до крайности.
К тому же беднейшие из прихожан подняли форменный бунт
против мисс Хартнелл, которая прибежала ко мне, задыхаясь от возмущения.
Я как раз шел домой, когда мне повстречался полковник
Протеро. Он был в отменном настроении – как мировой судья
[16]
,
он только что осудил троих браконьеров.
– В наше время нужно только одно – твердость! Для острастки!
Этот негодяй, Арчер, вчера вышел из тюрьмы и обещает свести со мной счеты, мне
уже доложили. Наглый бандит. Есть такое присловье: кому грозят смертью, тот
проживет долго. Я ему покажу счеты – пусть только тронет моих фазанов!
Распустились! Мы стали чересчур мягкотелы, вот что! По мне, так надо каждому показать,
чего он стоит. И вечно они просят пожалеть жену и малых ребятишек, эти бандиты.
Чушь собачья! Чепуха! Каждый должен отвечать за свои делишки, и нечего хныкать
про жену и детишек! Для меня все равны! Кто бы ты ни был: доктор, законник,
священник, браконьер, пьяный бродяга, – попался на темном деле – отвечай
по закону! Уверен, что тут вы со мной согласны.
– Вы забываете, – сказал я, – что мое призвание
обязывает меня ставить превыше всех одну добродетель – милосердие.
– Я человек справедливый. Это все знают.
Я не отвечал, и он сердито спросил:
– Почему вы молчите? Выкладывайте, что у вас на уме!
Я немного помедлил, потом решил высказаться.
– Я подумал о том, – сказал я, – что, когда
настанет мой час, мне будет очень грустно, если единственным доводом в мое
оправдание будет то, что я был справедлив. Ведь тогда и ко мне отнесутся только
справедливо...
– Ба! Чего нам не хватает – это боевого духа в христианстве.
Я свой долг всегда выполнял неукоснительно. Ладно, хватит об этом. Я зайду
сегодня вечером, как договорено. Давайте отложим с шести на четверть седьмого,
если не возражаете. Мне надо повидать кое-кого тут, в деревне.
– Мне вполне удобно и в четверть седьмого.
Полковник зашагал прочь, размахивая палкой. Я обернулся и
столкнулся нос к носу с Хоузом. Я собирался как можно мягче указать ему на
некоторые упущения в порученных делах, но, увидев его бледное напряженное лицо,
решил, что он заболел.
Я так ему и сказал, но он стал уверять меня, хотя и без
особой горячности, что совершенно здоров. Потом все же признался, что чувствует
себя неважно, и с готовностью последовал моему совету пойти домой и лечь в
постель.
Я наспех проглотил ленч и пошел навестить некоторых
прихожан. Гризельда уехала в Лондон – по четвергам билет на поезд стоит
дешевле.
Вернулся я примерно без четверти четыре, собираясь набросать
план воскресной проповеди, но Мэри сказала, что мистер Реддинг ожидает меня в
кабинете.
Когда я вошел, он расхаживал взад-вперед, лицо у него было
озабоченное. Он был бледен и как-то осунулся.
Услышав мои шаги, он резко обернулся.
– Послушайте, сэр. Я думал о том, что вы мне сказали вчера.
Всю ночь не спал. Вы правы. Я должен бежать отсюда.
– Дорогой мой мальчик! – сказал я.
– И то, что вы про Анну сказали, – чистая правда. Если
я здесь останусь, ей несдобровать. Она – она слишком хорошая, ей это не
подходит. Я вижу, что должен уйти. Я и так уже причинил ей много зла, да
простит меня Бог.
– По-моему, вы приняли единственно возможное решение, –
сказал я. – Понимаю, как вам было тяжело, но, в конце концов, все к
лучшему.
Такие слова легко говорить только тому, кто понятия не
имеет, о чем идет речь, – вот что было написано у него на лице.
– Вы позаботитесь об Анне? Ей необходим друг.
– Можете быть спокойны – сделаю все, что в моих силах.
– Благодарю вас, сэр! – Лоуренс крепко пожал мне
руку. – Вы славный, падре. Сегодня вечером я в последний раз с ней
повидаюсь, чтобы попрощаться, а завтра, может, соберусь и исчезну. Не стоит
продлевать агонию. Спасибо, что позволили мне работать в вашем сарайчике. Жаль,
что я не успел закончить портрет миссис Клемент.
– Об этом можете не беспокоиться, мой дорогой мальчик.
Прощайте, и да благословит вас Бог!
Когда он ушел, я попытался сосредоточиться на проповеди, но
у меня ничего не получалось. Мои мысли все время возвращались к Лоуренсу и Анне
Протеро.
