об этом на шести страницах. Такие обычно исчезают, не говоря ни слова, как поступила его любимая малышка. А те, кто разгуливает, выставив напоказ рукоять пистолета, не способны убить себя,- примерно так сказал один поэт, чье имя Адамберг забыл. Из этого можно сделать вывод, что Кристиана вернется, основательно запасшись упреками. Значит, возникнут определенные сложности, но их легко предвидеть. Стоя под душем, Адамберг решил подумать об этом вечером, чтобы не чувствовать себя законченным подлецом, раз уж он все равно решил, что об этом следует подумать.
Он договорился встретиться с Дангларом и Конти на улице Сен-Жак.
Спутанная магнитофонная лента в лучах утреннего солнца напоминала комок человеческих внутренностей, уложенных в центре круга; на сей раз линия была нарисована без отрыва. Данглар, огромный, усталый, откинул назад свои русые волосы и неподвижно наблюдал, как Адамберг приближается к месту происшествия. Непонятно почему, но этим утром Данглар показался Адамбергу особенно трогательным: может, оттого, что у инспектора был усталый вид, может, оттого, что он напоминал развенчанного мыслителя, упорствующего в своем желании постигнуть судьбы мира, может, оттого, что он так забавно сгибал и разгибал свое большое тело, сытое и вялое. Адамбергу снова захотелось сказать Данглару о том, как он его любит. Порой Адамберг с непривычной для окружающих легкостью произносил несколько немудреных ласковых слов, и все приходили в замешательство от его простодушия, не принятого у взрослых людей. Частенько Адамберг говорил кому-нибудь: «Вы очень красивы»,- независимо от того, была ли это правда, независимо от того, как долго продолжался его собственный период равнодушия.
Сейчас Данглар, в безупречно сидящем пиджаке, стоял, прислонившись к машине. Его явно что-то тревожило, но он это скрывал. Опустив руку в карман, он сжимал пальцами монетки и тер их друг о друга, отчего раздавался тихий скрежет. «Вот оно что, проблемы с деньгами»,- подумал Адамберг. Данглар рассказал ему, что у него четверо детей, но из разговоров в конторе комиссар понял, что на самом деле их пятеро, живут они все в трехкомнатной квартире и им не на что рассчитывать, кроме зарплаты своего необъятного папаши. Но никто не жалел Данглара, а Адамберг - еще меньше, чем другие. Было просто немыслимо жалеть подобного типа. Он был столь явно умен, что казалось, вокруг него существовало поле радиусом около двух метров, входя в которое любой человек невольно начинал обдумывать каждое слово, прежде чем его произнести. Потому-то Данглар представлял собой скорее объект пристального наблюдения, нежели жалости и благодеяний.
Адамберг гадал, генерирует ли подобное поле «друг-философ», так часто упоминаемый Матильдой, и если да, то какого радиуса. Судя по всему, друг-философ кое-что знал о Матильде. Возможно, он был на вечеринке в ресторане «Доден Буффан». Узнать его имя, адрес, встретиться с ним, расспросить - уловка полицейского, не желающего раскрывать свои намерения. Адамберга прельщало не то, что ему удалось бы узнать, как это бывало обычно, а то, что у него появилось желание заняться этим самому.
- Имеется свидетель,- сообщил Данглар. - Он уже сидел в комиссариате, когда я оттуда выезжал. Он ждет меня, чтобы оформить показания.
- Что он видел?
- В двадцать три пятьдесят он видел низенького худого человечка, который бегом обогнал его. Только сегодня утром, слушая радио, он сопоставил факты. Он описал этого мужика: в годах, хилый, шустрый, лысоватый; под мышкой нес портфель среднего размера.
- И больше ничего?
- Еще кое-что: поскольку свидетель оказался позади него, он почувствовал некий запах. Ему показалось, что это был слабый запах уксуса.
- Уксуса? Не гнилых яблок?
- Нет, уксуса.
Данглар заметно повеселел.
- Сколько свидетелей, столько носов, - добавил он, улыбаясь и разводя огромными ручищами. - И сколько носов, столько суждений. Сколько суждений, столько воспоминаний детства. У одного это гнилые яблоки, у другого - уксус, у третьего - мускатный орех или гуталин, а может, клубничное варенье, тальк, пыль на шторах, настойка для полоскания горла, маринованные корнишоны… Человек, рисующий синие круги, крепко пропах детством.
- Или шкафом, - добавил Адамберг.
- Почему шкафом?
- Не знаю. Ведь запахи детства живут в шкафах, разве нет? Шкафы - это нечто незыблемое. В них все запахи смешиваются и образуют единое целое, некий универсальный запах.
- По-моему, мы уходим в сторону от сути дела.
- Не так уж далеко.
Данглар понял, что Адамберг опять куда-то уплывает, отрывается от земли, с ним происходит неведомо что, во всяком случае, его и без того не слишком прочные логические построения разваливаются на глазах; инспектор попытался вернуть его к реальности, но тщетно.
- Я с вами не еду, Данглар. Запишите и оформите показания свидетеля с уксусом без меня, а я тем временем хотел бы послушать, что скажет «друг-философ» Матильды Форестье.
- Вообще-то мне казалось, что госпожа Форестье не вызывает у вас интереса в связи с этим делом.
- Вызывает, Данглар. Я с вами абсолютно согласен: она встала кому-то поперек дороги. Но всерьез она меня не беспокоит.
Данглар подумал, что комиссара всерьез вообще мало что беспокоит, но в данном случае почувствовалось нечто иное, и инспектор быстро докопалcя до сути. Адамберг слукавил. И история с глупой слюнявой псиной, и то, что было дальше, должно было и действительно продолжало его беспокоить. Как и другие подобные вещи, которые Данглару, может быть, когда-нибудь станут известны. Все правильно, это волновало Адамберга. Чем больше Данглар узнавал Адамберга, тем больше тот казался ему непроницаемым и непредсказуемым, как ночной мотылек, чьи неуклюжие, беспорядочные движения в воздухе быстро изматывают того, кто вознамерился его поймать.
Но ему очень хотелось кое-что позаимствовать у Адамберга: его неопределенность, нечеткость, его внезапную задумчивость, когда его взгляд попеременно то тускнел, то начинал сверкать, вызывая желание то убежать, то подойти поближе. Данглар представлял, что, будь у него взгляд Адамберга, он смог бы видеть, как колеблются и размываются контуры реальности, словно кроны деревьев в жарком летнем мареве. Тогда мир не казался бы ему таким безжалостным и он уже не стремился бы понять его до конца, до тех дальних пределов, что теряются в глубине небес. Тогда он чувствовал бы себя не таким усталым. А сейчас только белое вино давало ему это ощущение отстраненности, правда, недолгое и фальшивое, и он знал это.
Как Адамберг и надеялся, Матильды дома не оказалось.
Он застал на месте только старуху Клеманс, склонившуюся над разбросанными по всему столу диапозитивами. На стуле рядом с ней лежала кипа газет, сложенных так, чтобы сверху были страницы с частными объявлениями.
Клеманс так много болтала, что просто не успевала смутиться. Она носила сразу несколько нейлоновых блузок, одну поверх другой, словно чешуйки луковицы. На голове ее красовался черный берет, во рту дымилась крепкая солдатская сигарета. Она говорила, почти не разжимая губ, из-за чего трудно было рассмотреть ее знаменитые зубки, вдохновлявшие Матильду на забавные зоологические сравнения. Клеманс не была ни робкой и ранимой, ни властной и притягательной, она вызывала беспокойство и непреодолимое желание ее выслушать, чтобы, прорвавшись сквозь нагромождение глупостей, разобраться, как и куда направляется ее бешеная энергия.
