— Он не художник, — негромко возразил Адамберг.
Он поставил машину возле уголовного розыска, выжал ручной тормоз.
— Хорошо, — согласился Данглар. — Тогда кто он?
Не выпуская из рук руля, Адамберг задумался, глядя куда-то вперед.
— Только постарайтесь не отвечать «я не знаю», — попросил Данглар.
Адамберг улыбнулся.
— Тогда я лучше промолчу, — сказал он.
Адамберг вернулся домой быстрым шагом, чтобы не пропустить прихода Камиллы. Он принял душ и развалился в кресле, чтобы полчасика помечтать, Камилла почти никогда не опаздывала. Единственное, что пришло ему в голову, было ощущение, что под одеждой он голый, такое он чувствовал часто, когда подолгу не видел ее. Быть голым под одеждой — нормальное состояние каждого человека. Это умозаключение не показалось ему очень оригинальным. Просто так было: когда он ждал Камиллу, он чувствовал себя голым под одеждой, зато на работе это чувство исчезало. И каким бы странным это ни казалось, разница была весьма ощутима.
IX
В четверг в перерывах между тремя выпусками говорящей газеты Жосс с каким-то тревожным нетерпением за несколько ходок перевез свои вещи в фургончике, который ему одолжил Дамас. Во время последней поездки Дамас помог ему спустить с седьмого этажа самые крупные вещи. Их было не так уж много: морской чемодан из черной парусины с медными заклепками, трюмо, с нарисованным на обратной стороне трехмачтовым парусником, и тяжелое кресло с резьбой ручной работы, которое смастерил прапрадедушка своей тяжелой рукой во время одного из кратких пребываний в лоне семьи.
Ночью Жосса снова одолевали страхи. Декамбре — то есть Эрве Дюкуэдик — слишком много рассказал ему вчера, накачавшись шестью кувшинами красного вина. Жосс боялся, как бы тот, очухавшись, в панике не послал его ко всем чертям. Но ничего подобного не случилось, Декамбре достойно смирился с произошедшим и в восемь тридцать, как обычно, стоял на пороге своего дома с книгой в руках. Если он и сожалел о чем-то, а, вероятно, так оно и было, вернее, если он дрожал от страха потому, что вручил свою тайну в грубые руки незнакомца, да еще и неотесанного чурбана, он и вида не показал. И если голова у него была тяжелой, а таковой она и должна была быть, так же как у Жосса, он этого тоже не показывал. Лицо его оставалось по-прежнему сосредоточенным, когда прозвучали два объявления, которые отныне стали называть странными.
В этот вечер, закончив переезд, Жосс вручил ему обе записки. Оставшись один в своей новой комнате, Жосс первым делом снял ботинки и носки, ступил босыми ногами на ковер и долго стоял так, расставив ноги, уронив руки и закрыв глаза. И именно эту минуту выбрал Никола Ле Герн, рожденный в Локмария в 1832 году, чтобы усесться на широкую кровать с деревянными столбиками и поприветствовать праправнука. Здоро́́во, ответил Жосс.
— Неплохо устроился, парень, — сказал старик, развалившись на перине.
— Тебе нравится? — сказал Жосс, полуоткрыв глаза.
— Здесь тебе лучше, чем там. Я тебе говорил, что с моим ремеслом можно далеко пойти.
— Ты мне это уже семь лет твердишь. Ты только за этим пришел?
— Эти записки, — проговорил предок, почесывая небритую щеку, — эти «странные» послания, как ты их величаешь и которые отдаешь аристократу. Я бы на твоем месте поостерегся. Здесь что-то нечисто.
— За них платят, дед, и платят хорошо, — сказал Жосс, надевая ботинки.
Старик пожал плечами:
— На твоем месте я бы поостерегся.
— Что это значит?
— То и значит, Жосс.
Не ведая о том, что второй этаж его собственного дома посетил дух Никола Ле Герна, Декамбре работал у себя в маленьком кабинете на первом этаже. На этот раз ему показалось, что в одном из «странных» посланий была подсказка, едва заметная, но, возможно, решающая.
Текст утренней записки был продолжением истории, которую Жосс называл «рассказ про типчика без начала и конца». Речь явно шла о какой-то книге, из середины которой брали отрывки, отбрасывая начало. Но зачем? Декамбре вновь и вновь перечитывал эти отрывки в надежде на то, что безыскусные и неуловимые фразы откроют ему наконец имя их автора.
В церковь с моей женой, которая не была там уже месяц или два. (…) Хотелось бы знать, оттого ли у меня прекратились колики, что я ношу заячью лапку, которая должна защищать меня от всех ветров.
Декамбре со вздохом отложил листок и взял другой, тот, в котором была подсказка:
Et de eis quae significant illud, est ut videas mures et animalia quae habitant sub terra fugere ad superficiem terrae et pati sedar, id est, commoveri hinc inde sicut animalia ebria.
Ниже он быстро набросал перевод, поставив посередине знак вопроса: И среди признаков этого ты увидишь крыс и тварей, обитающих под землей, как побегут они на поверхность в муках (?) и, как пьяные, устремятся прочь от этого места.
Уже час он бился над словом «sedar», оно было не латинское. Было ясно, что ошибки тут нет. Автор был так педантичен, что обозначал многоточием все пропуски, которые позволял себе, переписывая текст оригинала. Если он напечатал «sedar», значит, именно это слово стоит в тексте, написанном на прекрасной поздней латыни. Карабкаясь по старой деревянной лестнице в поисках словаря, Декамбре вдруг остановился.
Арабский! Это арабское слово.
Он лихорадочно вернулся к столу и обеими руками прижал к нему листок, словно боясь, что тот улетит. Смесь арабского и латыни. Декамбре быстро отыскал другие послания, где говорилось о бегстве животных на поверхность земли, в том числе первый текст на латыни, который Жосс прочел накануне и который начинался почти теми же словами: Ты увидишь.
Ты увидишь, как животные, рожденные в гнилье, будут множиться под землей, как то: черви, жабы и мухи, а если причина тому подземна, ты увидишь, как чешуйчатые твари, живущие в норах, выйдут на поверхность, бросив свои яйца, а иногда будешь видеть уже мертвых. Если же причина тому в воздухе, то же случится с птицами.
Тексты повторяли друг друга, иногда слово в слово. Разные авторы писали об одном и том же вплоть до семнадцатого века, одно и то же послание повторялось из поколения в поколение. Так монахи из века в век переписывали декреты «Увещания». Значит, людей этих было много. Людей, принадлежащих к избранному кругу, образованных. Но не монахов, нет. Религией тут и не пахнет.
Декамбре все еще размышлял, подперев рукой голову, пока не раздался на весь дом звонкий, как песня, голос Лизбеты, зовущий всех к столу.
Спустившись в столовую, Жосс обнаружил, что все постояльцы Декамбре уже сидели на своих местах и привычно разворачивали салфетки, освобождая их от деревянных колечек. На каждом колечке был свой рисунок. Жосс не решался присоединиться к столу в тот же вечер — ужинать было не обязательно, если накануне заранее сказать, что тебя не будет, — а он был очень смущен необычной обстановкой. Он привык жить один, есть и спать в одиночку и разговаривать сам с собой, кроме тех случаев, когда ходил ужинать к Бертену. За тринадцать лет жизни в Париже у него было три подружки, которые надолго не задержались и которых он никогда не решался приводить в свою комнату, где матрас валялся прямо на полу. Жилище женщины, даже самое скромное, всегда выглядело гораздо уютнее, чем его берлога.
