— Я ему не звонил, Лизбета.
— Это был кто-то из ваших коллег, — возразила она. — Он звонил по вашему поручению. Я еще не сошла с ума, я сама передавала ему про встречу.
— На набережной Жеммап?
— Напротив дома 57, в половине двенадцатого.
Адамберг покачал в темноте головой.
— Лизбета, пусть Декамбре не выходит из своей палаты, ни под каким видом, кто бы ни позвонил.
— Так это были не вы?
— Нет, Лизбета. Оставайтесь с ним. Я пришлю вам охрану.
Адамберг повесил трубку и сразу позвонил в уголовный розыск.
— Бригадир Гардон, — послышался ответ.
— Гардон, пошлите человека в больницу Сен-Луи охранять палату Эрве Дюкуэдика. И двоих человек на смену агентам на улице Конвенции у дома Мари-Бель. Нет, все то же, пусть просто наблюдают за домом. Когда завтра утром она выйдет, пусть везут ее ко мне.
— Арестовать ее, комиссар?
— Нет, она нужна как свидетель. Как пожилая дама?
— Сначала беседовала с внуком через решетку, а сейчас спит.
— О чем они говорили, Гардон?
— Да вообще-то они играли. В китайский портрет. Знаете, такая игра, где нужно угадать человека по характеру. На какой цвет он похож? На какое животное? На какой звук? И нужно угадать, кого загадали. Это трудно.
— Не похоже, чтобы они слишком тревожились о своей участи.
— Никак нет. Старушка нас даже развлекает. Эллер-Девиль хороший парень, поделился своими лепешками. Вообще-то Мане делает их из молочных пенок, но у нее…
— Знаю, Гардон. Ей приходится класть сметану. Пришел анализ древесного угля Клементины?
— Час назад получили. К сожалению, ничего нет. Это не яблоня. Ясень, вяз, акация, все, что продают в магазине.
— Черт.
— Такие дела, комиссар.
Адамберг вернулся к машине, мокрая одежда липла к телу, его пробирал легкий озноб. Эсталер сел за руль, Ретанкур села сзади, скрепленная наручниками с юношей. Комиссар нагнулся к окошку.
— Эсталер, это вы забрали мои ботинки? — спросил он. — Я не могу их найти.
— Нет, комиссар, я их не видел.
— Тем хуже. — Адамберг сел на переднее сиденье. — Не торчать же здесь всю ночь.
Эсталер включил зажигание. Юноша перестал кричать о своей невиновности, словно придавленный неумолимой тушей Ретанкур.
— Отвезите меня домой, — попросил Адамберг. — Пусть ночные дежурные начнут допрос Антуана Юрфена Эллер-Девиля-Журно, или как его там.
— Юрфен, — крикнул юноша, — Антуан Юрфен!
— Проверьте его документы, домашний адрес, алиби и прочее. А я займусь этим чертовым углем.
— Где? — удивилась Ретанкур.
— В своей постели.
Адамберг лежал в темноте, закрыв глаза. Сквозь усталость и мрачную тучу минувшего дня вырисовывались три картинки. Лепешки Клементины, намокший телефон и древесный уголь. От лепешек он отмахнулся, к расследованию они отношения не имеют, это всего лишь бальзам для души сеятеля и его бабушки. Намокший телефон решил его навестить в память былой надежды, обломок кораблекрушения, которому самое место в популярной «Страничке французской истории» Жосса Ле Герна.
Мобильный телефон Адамберга, с автономной трехдневной батареей, держал путь на восток улицы Деламбр, получил пробоину у канала Сен-Мартен и затонул. Экипаж погиб. На борту была женщина, Камилла Форестье, погибла.
Решено. Не звони, Камилла. Пусть будет так. Все безразлично.
Остается еще древесный уголь.
Снова он. Опять все сначала.
Дамас — тонкий знаток чумы, и он совершил большую промашку. Одно совсем не вязалось с другим. Или Дамас совсем ничего не знает о чуме и каждый раз совершает ошибку, когда мажет тела углем. Или он что-то знает и никогда бы так не сделал. Только не Дамас. Только не тот, кто так почтительно относится к старинным трактатам, обозначая все пропуски, которые вынужден делать. Дамас не обязан был ставить эти многоточия, которые мешали Ле Герну читать. Все было там, внутри этих точек, они были символом слепого поклонения знатока тексту оригинала. Благоговение знатока чумы. Старинный текст нельзя истолочь в ступе, раздробить на мелкие части по собственной прихоти, чтобы приготовить дешевую микстуру. Его почитают и уважают, к нему относятся как к божеству и берегут от скверны. Человек, который ставит многоточия, не намажет тело древесным углем, он не совершит большую промашку. Это был бы позор, осквернение бича Божьего, попавшего в руки обожателя. Тот, кто мнит себя повелителем веры, возводит ее на пьедестал. У Дамаса была сила Журно, но он был последним, кто мог ею повелевать.
Адамберг встал и начал бродить по квартире. Дамас не дробил Историю. Дамас вставил многоточия. Значит, он не мазал тела углем.
Значит, он не убивал. Угольная пыль густо покрывала следы удушения. Это было последнее, что делал убийца, и это был не Дамас. Он не мазал углем и не душил. Не раздевал. Не вскрывал замки.
Адамберг замер у телефона. Дамас делал только то, во что верил. Он был повелителем бича Божьего и сеял записки, рисовал четверки, подбрасывал чумных блох. Записки предвещали возвращение настоящей чумы, освобождая его от тяжелой ноши. Записки будоражили умы, помогали поверить, что к нему вернулась былая сила. Записки сеяли смуту, развязывали ему руки. Знак четверки охранял от беды, которую он якобы нес, успокаивал совесть этого щепетильного человека, мнившего себя убийцей. Выбирая жертвы, повелитель чумы не может пустить все на самотек. Четверки были необходимы, чтобы преградить вход насекомым, чтобы прицел был точным, а не приблизительным. Дамас не способен погубить всех жителей дома, если ему был нужен только один. Такое было бы непростительно для сына Журно.
Вот что делал Дамас. Он верил в то, что творил. Он направил свою власть на тех, кто его уничтожил, чтобы возродиться вновь. Подсунул под пять дверей безвредных блох. Клементина «довела дело до конца» и подбросила блох трем последним мучителям. В этом и было невинное преступление легковерного сеятеля чумы.
Но кто-то убивал у Дамаса за спиной. Некто проник в его призрак и действовал за него наяву. Какой-то ловкач, который ни секунды не верил в чуму и ничего о ней не знал. Тот, кто думал, что у зачумленных чернеет кожа. Тот, кто совершал большую промашку. Тот, кто постоянно и неумолимо толкал Дамаса в глубокую яму, которую он себе выкопал. Все очень просто. Дамас думал, что убивает, а другой делал это за него. Против Дамаса были неопровержимые улики, он был повязан со всех сторон, начиная с крысиных блох, кончая углем, которые прямиком привели бы его к пожизненному заключению. Кто осмелится утверждать, что Дамас невиновен, ссылаясь на какие-то несчастные многоточия? Кто ухватится за соломинку в бушующем шторме? Ни один присяжный не поверит трем маленьким точкам.
