* * *
Надежда Николаевна остановилась перед серым четырехэтажным
домом. Надпись на чугунной табличке сообщала прохожим, что здесь располагается
музей-квартира писателя Панаева. Рядом висела мемориальная доска из серого
гранита, извещавшая, что в этом доме Иван Иванович Панаев снимал квартиру в
сороковых годах девятнадцатого века и что здесь были написаны некоторые из его
произведений. Надежда подумала, что ни одного из этих произведений не читала и
даже не знает их названий, да и саму фамилию Панаева знает только в связи со
скандальным поведением его жены. Она толкнула тяжелую дверь и оказалась в
небольшом холле. В углу этого холла когда-то давно располагался камин, от
которого осталась только лепная отделка. На месте бывшего камина очень уютно
разместился раскладной столик с разложенными на нем книжками в ярких глянцевых
обложках. За этим столиком скучал молодой парень с заметными залысинами и
несколько сбитым на сторону носом. При виде Надежды он оживился и
завлекательным голосом проговорил:
— Не проходите мимо! Новая книга Неспанского — «Монстр
из морозильника»! Круче не бывает.
— Да нет, спасибо, я как-то…
— А вот новые приключения Недоразвитого!
Недоразвитый против эфиопской мафии! Кровавые разборки в
овощном магазине! Сильная вещь, не оторветесь! Первые десять книг читали? По
количеству трупов на страницу этот роман занесен в Книгу рекордов Гиннесса!
— В овощном магазине? — переспросила Надежда
Николаевна. Она вспомнила, что в доме кончилась картошка. — А Панаева у
вас случайно нет?
В голове Надежды мелькнула мысль ликвидировать пробел в
своем образовании и выяснить хотя бы, что за книги писал классик, ведь не зря
же в нашем городе существует его музей!
— Панаев? — переспросил книгопродавец. А он что
пишет — детективы или фантастику?
Надежда поняла, что не восполнит пробела, и двинулась к
лестнице, которая, судя по всему, вела в сам музей.
Однако перед лестницей располагалась будка вахтерши. Сама
вахтерша, хрупкая старушка в круглых очках с толстыми стеклами, увлеченно
вязала крючком какой-то огромный предмет, отдаленно напоминающий рыболовную
сеть.
Судя по размерам, сеть предназначалась для ловли крупных
китообразных. Увидев Надежду, старушка лихо откинула очки на лоб, пригвоздила
посетительницу взглядом к месту и сурово проговорила:
— Пропуск!
— Дело в том, — начала Надежда робким и
заискивающим голосом, под этим суровым взглядом почувствовав себя
правонарушительницей, виновной во всех мыслимых грехах и преступлениях, —
дело в том, что я здесь не работаю и пропуска у меня нет. Я пришла только для
того…
— А если нет пропуска, так и нечего ходить! прогремела
вахтерша.
Грозный голос и прокурорский взгляд настолько не вязались с
ее хрупким телосложением и безобидным обликом, с крючком для вязания и
аккуратными седыми волосиками, что производимое вахтершей впечатление
многократно усиливалось. Надежда Николаевна много лет проработала в оборонном
НИИ и повидала там самых суровых охранников, но даже ей эта музейная старушка
показалась редкостным экземпляром.
— Так что за неимением пропуска прошу покинуть
помещение! — продолжала разоряться старуха.
Надежда, которая намеревалась оставить пропуск Веры Зайцевой
на проходной музея, после такого приема быстро передумала. Вахтерша, при таких
гестаповских замашках, могла пропуск не взять, а если и возьмет, то непременно
устроит его хозяйке все возможные и невозможные неприятности. Хотя Надежда
Николаевна заочно и не питала к этой самой Зайцевой теплых чувств, и вообще
подозревала ее в убийстве, но отдать ее в руки этой злобной особе с вязальным
крючком в руке.., нет, это, пожалуй, слишком жестоко! К тому же ей нужно было
переговорить с Верой Зайцевой лично.
— Мама! — раздался откуда-то сверху пронзительный
женский голос. — Опять ты за свое!
Я же тебя просила просто посидеть несколько минут!
Надежда подняла голову и увидела спускающуюся по лестнице
женщину лет сорока, рыжеволосую и густо усыпанную веснушками.
— Извините, — проговорила женщина, обращаясь к
Надежде, — мама у меня строгая, всю жизнь учительницей младших классов
проработала, а с детьми без строгости никак, на шею сядут…
— Без строгости ни в каком деле нельзя! возразила
отставная учительница, сворачивая вязание и выбираясь из будки.
— А вы к кому? — спросила Надежду Николаевну ее
дочь, занимая освободившееся место.
— К Зайцевой Вере Алексеевне, — бодро
отрапортовала Надежда.
— Вы, наверное, из Гатчины?
— Совершенно верно, — Надежда смотрела на вахтершу
кристально честными глазами.
— Проходите. Вера, наверное, на втором этаже, у
окантовщиков.
Надежда Николаевна поблагодарила любезную вахтершу и пошла
вверх по лестнице.
* * *
Вера явилась сегодня на работу пораньше, чтобы директриса
Анна Ивановна не стала возникать по пустякам. Пропуска на вахте никто не
спросил — Веру прекрасно знали в лицо, так что пока этот неприятный вопрос
отложился на неопределенное время.
В музее все было как обычно — тихий уютный мирок. Оказавшись
здесь, Вера снова стала прежней — сотрудницей музея, озабоченной лишь своими
непосредственными обязанностями.
Только вчера она с тоской думала о том, как надоел ей музей,
а сегодня, погрузившись в хлопоты, связанные с выставкой Панаевой, Вера почти
забыла о своих неприятностях.
Как и следовало ожидать, рабочий Анатолий запил, не успев
сделать и половины тяжелой работы, и теперь все приходилось делать самой.
Кроме того, когда из подвала принесли ящик с черновиками
Авдотьи Яковлевны, выяснилось, что кто-то перепутал этикетки на ящиках, и
вместо черновиков литературных произведений в принесенном ящике лежали записки
модисткам и портнихам с просьбами об отсрочке долгов.
Окантовщик Казимир Стефанович, на которого всегда можно было
положиться, по непонятной причине взял для окантовки матовое стекло, так что ни
один из документов невозможно было прочитать, и теперь все нужно было срочно
переделывать.
Самая же ужасная неприятность, можно сказать настоящая
катастрофа, случилась с важнейшим экспонатом, украшением будущей выставки, с
бесценной реликвией, которую хранили и берегли многие поколения музейных
работников — так называемым «Авдотьиным платочком».
Этим кружевным платочком великий русский поэт Николай
Алексеевич Некрасов вытер слезы своей гражданской жены Авдотьи Яковлевны
Панаевой, которые она пролила, узнав о безвременной кончине своего законного
мужа Ивана Ивановича Панаева. Платочек бережно сохранялся родственниками неутешной
вдовы, от которых и поступил в музей. С этим платочком было связано старинное
музейное поверье.
