— А можно считать, что и раздельный, — заговорил
наконец Ворона, — ты, скажем, можешь в левый угол по своим делам ходить, а
я — в правый.
"А я-то расстраивался, — подумал Валентин
Марленович, выслушав историю своего нового знакомого, — разве мое горе
может сравниться с его? Он лишился всего, что имел, и при этом не ропщет, не
ноет! Вот у кого я должен учиться терпению и выдержке — у народа! А я раскис,
жалуюсь на судьбу. нет, нельзя опускать руки!
Главное — оставаться человеком, жить в ладу со своей
совестью! Главное — не совершать недостойных поступков! А я, можно сказать,
обокрал честного человека.., украл чемодан, как выяснилось, с деньгами..,
конечно, я не знал, что в нем находится, но незнание, как известно, не
освобождает…"
— Так что твоя, брат, правда — все несчастья через них,
через баб проистекают! — снова прервал его раздумья Гусак. — Вот
видишь ты, какой у нас Ворона смурной да неразговорчивый?
А вот как ты думаешь, отчего такое?
— Ну, и отчего же? — вежливо поинтересовался
Валентин.
— Будешь смурной, — нехотя проворчал
Ворона, — когда тебя собственная жена похоронит!
— То есть как это похоронит?
— В вот слушай… — Ворона откашлялся и начал:
— И я тоже не всю жизнь по подвалам мыкался.., то есть
как раз всю свою первую жизнь прожил я с женой и с тещей в двухкомнатной
квартире имени Никиты Сергеича Хрущева. Жена у меня была в милиции
паспортистка, теща — так себе, зараза районного значения, а сам я работал на
заводе имени Клонова слесарем механосборочных работ. Жил я себе да поживал,
примерно как все, выпивал, конечно, но не больше прочих. Теща, правда,
исключительно плешь проедала — и такой-то я и сякой-то, и зарабатываю мало, и пью
как мелитопольский сапожник., ну, опять-таки, все как у всех. Только один раз
купил я в ларьке бутылку «пшеничной», выпил культурно, под соленый огурчик, у
себя на кухне, и больше ничего не помню. Потом просыпаюсь, и как бы не у себя в
кровати. Жестко как-то, и пахнет нехорошо, как в гидролизном цеху, и самое
главное — холодно, прямо зуб на зуб не попадает.
Ворона поежился, как будто вспомнив тот давний холод.
— Пробую это я одеяло на себя натянуть, а никакого
одеяла и нету, одна простыночка тонюсенькая, с черным клеймом. Я приподнялся,
вокруг поглядел — а вокруг меня вроде стоят кровати, и на них люди, как я,
простынками прикрытые. Ну, тут я подумал, что Нинка меня в вытрезвитель
определила. Встал я — ноги босые, а пол холодный, каменный, подошел к соседу,
окликаю — мужик, где здесь санитары, хоть бы одеялко байковое принесли, а то
околеть можно от холода! А сосед-то молчит, простыней прикрылся, и ни гу-гу! Я
простынку потянул, а это и не мужик вовсе оказался, а старуха, и мертвая!
— Мертвая? — испуганно переспросил Валентин
Марленович.
— Мертвее не бывает! Вся уже синяя, и холодная, и бирка
к ноге привязана! Тут уж я глаза-то протер — гляжу, а это ж я в покойницкой, и
вокруг стоят каталки с мертвяками! Я простыней обмотался, чтоб срам прикрыть, и
в соседнюю комнату вышел. А там санитары сидят, чистым спиртиком лечатся. Меня
как увидали, так прямо с табуреток попадали. Один верующий попался, крест
из-под халата вытащил, «свят, свят» бормочет. А я на столе у них спирт увидал,
стопочку хлобыстнул — чтобы с холоду не окочуриться, ну и вообще, здоровье
поправить. Санитары как увидели, что я к спиртику присосался — успокоились.
Если пьет — значит, живой человек. Стали меня спрашивать, как да что, а я-то
еще меньше их знаю, сам хочу понять, как в мертвецкой оказался. Слово за слово,
оказалось, что Нинка моя «скорую» вызвала, там не разобрались, за покойника
меня посчитали и в морг привезли. Санитары мне еще спирту плеснули для полного
оживления, а потом и спрашивают, что я дальше делать собираюсь. Как что, —
говорю, — отправлюсь по месту прописки, небось жена горюет, да и на работу
скоро идти, месячный план выполнять. Они ничего мне не сказали, только
переглянулись. Одежу кое-какую нашли, по размеру подходящую, только с обувью
некомплект, пришлось в белых тапочках идти.
Ворона сделал паузу, тяжело вздохнул и продолжил:
— Прихожу это я домой, звоню, как водится, своим
персональным звонком. Теща мне дверь открывает, и сразу — хлоп в обморок!
Понятное дело, кому ж это понравится, когда покойник из морга домой возвращается!
Я ей и объяснить ничего не успел. Ладно, думаю, после разберусь, пускай пока
полежит, прохожу мимо тещи на кухню. А там сидит моя Нинка в халате и чай пьет,
а напротив нее мужик, и что характерно, в моей пижаме и в моих домашних
шлепанцах! Я, понятное дело, расстроился, собрался этому мужику рыло начистить,
только он быстрее подсуетился. Я на пол — бряк, и ручки-ножки в стороны, а
Нинка моя надо мной встала и провела разъяснительную беседу. В том смысле, что
я уже не человек, а одна видимость, потому как на меня уже свидетельство о
смерти выписали. Где причина смерти указана — отравление некачественным
алкоголем, чего я и заслуживаю. И на этой жилплощади я тоже уже не прописан,
все документы законны?? порядком оформлены. Нинке, как паспортистке милицейской,
навстречу пошли — в ускоренном порядке оформили. Так что мне лучше не очень
выступать, а то похоронят они меня на законном основании. А мужик этот, что в
моих тапках чай пил, оказался большой начальник и милицейский майор, и у нее, у
Нинки моей, с этим майором большое и светлое чувство, так что опять же, лучше
мне не выступать и проваливать подобру-поздорову, а то как бы хуже не было. Я
уж хотел сказать, что куда уж хуже, дальше морга деваться некуда, да только
чего-то застеснялся и смолчал. А майор милицейский меня за шкирку приподнял и
на лестницу выкинул. «Скажи спасибо, — говорит, — что в мусоропровод
не сую, боюсь, что не пролезешь и трубу своей фигурой заткнешь!»
Я ему, правда, на это возразил, что мусоропровод — он больше
для ментов подходит, то есть для мусоров, только зря я это мнение при себе не
оставил, майор сильно разозлился и ногами меня немного попинал.
Короче, пришел я в себя некоторое время спустя, и решил
как-нибудь устраиваться — надо же где-то жить, да и на завод имени Клонова
пора, а то план месячный горит синим пламенем. Пошел я в жилконтору, девушке в
окошке говорю, так и так, по ошибке меня выписали, как мертвого, когда вот же я
— живой. Она однако мимо меня смотрит и паспорт требует. Я ей начинаю
объяснять, что паспорта не имею, поскольку он у меня изъят в обмен на
свидетельство о смерти, а она меня тогда вообще видеть перестает и говорит:
«Следующий!»
Тогда пошел я на родной завод имени Клонова. На проходной
меня, понятное дело, завернули, поскольку пропуска нет, а в отделе кадров начальник
мне в понятной форме объяснил, что пока у меня нет прописки, никак они меня
обратно взять не могут. А тем более, если я вообще по документам числюсь
покойником.
«Это представь, — говорит, — что будет в цеху
твориться, если возле станков покойникам стоять разрешим!»
И тоже меня перестал видеть, в коридор выглянул и позвал
следующего. Так что с тех пор я так в покойниках и числюсь. И вообще-то, как
выяснилось, оно и к лучшему, потому что никто не зудит, и жить можно как душа
просит, без излишнего нервного напряжения.
