– Хорошо, полвторого. Не опаздывай.
Дядя Рэй съел сливочную похлебку с моллюсками в миске из хлеба и удивился, почему не делал этого чаще – в смысле, не ел похлебку, а не бегал от автомата к автомату по приказу девочки-подростка. Потом мимо прошла группа хохочущих туристов, несколько ссорящихся парочек, в пасмурном небе засияли прожекторы, загрохотала музыка, и Рэй вспомнил, почему избегает этого места, хотя здесь и подают его любимейшее блюдо из пяти.
Он запрыгнул в такси и приехал к разрушенному бассейну в час, то есть за полчаса до назначенного времени. Сел на лавку и полюбовался видом, потирая руки, чтобы согреться. Дядя Рэй даже подумывал плюнуть на рубашку. Неужели эта старая поношенная тряпка может притягивать удачу? Разве это не взрослый аналог «безопасного» одеяла? Не пора ли понять, что он остался жив не благодаря рубашке, а просто так? Тут Рэй вспомнил Софи Ли. Однажды она велела ему выбросить счастливую рубашку – не могла больше жить с человеком, который так привязан к клочку ткани. Софи объявила ультиматум: либо тряпка, либо она. Рэй делал для жены все, что мог, и пожертвовал бы ради нее чем угодно. Но не рубашкой. Он так и не выбросил ее, просто убрал подальше и не доставал два года. Когда рак и Софи ушли, Рэй поклялся, что никогда не расстанется с рубашкой. Он ее очень любил и плевать хотел на здравый смысл.
К дяде подошла юная туристка и вручила ему конверт:
«Мост Голден-Гейт. Через час».
Он подумал, что неплохо будет размять ноги и пройтись пешком, поэтому опоздал. Рэй нетерпеливо каталась на велосипеде по кругу. К четырем сестричке надо было вернуться домой, иначе ей грозили очередной домашний арест и сокращение прогулок.
Дядя шел медленной, тяжелой походкой. Годы работы в полиции научили его вести переговоры. Спешка может легко все испортить. Он подождал, пока заговорит племянница.
– Деньги у тебя?
– Да. Рубашка?
– У меня.
– Давай сюда. Утомился я сегодня.
Они обменялись пакетами. Рэй тут же натянул рубашку поверх своей, разгладил складочки, поправил воротник и только потом с великим облегчением вздохнул.
Сестра посчитала деньги.
– Шестьдесят три бакса? Я велела принести сотку.
– Автобусы. Музей. Такси. Похлебка из моллюсков. Все это я вычел.
– Ладно, сойдет, – расщедрилась Рэй, подумав, что отобрать у дяди рубашку никак не получится.
– Это все? – спросил тот.
– Все.
Дядя Рэй развернулся и пошел прочь. У сестрички давно вертелся на языке один вопрос, и она крикнула ему вдогонку:
– Почему? Почему ты приехал?
Дядя немного помедлил. Племянница не заслуживала честного ответа, но он не солгал:
– Мне стало одиноко.
Удивительно, как легко и быстро Рэй и дядя Рэй уладили этот конфликт. Сестра не знала, что такое одиночество, но прекрасно поняла, каким невыносимым оно может быть. Она упрекнула себя в жестокости и сразу прекратила войну. Через какое-то время дядя Рэй объявил, что враждовать с ней было легче, чем дружить. Он еще никогда не был так прав.
В тот день я вернулась домой и заново просмотрела материалы по делу Сноу. Изучила снимки Эндрю и Мартина. В отличие от фотографий в доме Абигейл эти сделали незадолго до исчезновения Эндрю, когда ему было семнадцать. Братья были похожи: оба кареглазые и темноволосые, но благодаря мужественным чертам Мартин казался намного старше. Эндрю был худощавей, милее, мягче. Интересно, как бы он выглядел сейчас? Как выглядит Мартин, я вскоре узнала.
Мама зашла в контору и принюхалась.
– Ты что, надушилась?
– Нет! – отрезала я, зная, что от меня до сих пор несет попурри.
– Откуда тогда запах? – как бы невзначай спросила мама, явно издеваясь.
– Не строй из себя идиотку.
– Ах да! – воскликнула она, словно до нее только что дошло. – Абигейл любит мертвые цветы, верно?
– Теперь я поняла, почему ты поручила мне это дело.
– Потому что Эндрю Сноу числится без вести пропавшим уже двенадцать лет?
– Нет, потому что миссис Сноу – самая противная женщина на планете.
– Ну, ты же не всех женщин знаешь, так что…
– А мистер Сноу какой? – сменила я тему.
– Его не было дома?
– Он играл в гольф.
– Хм-м… Не сказала бы, что он любитель гольфа. Изабелл, ты объявила голодовку?
– Нет, а что?
– Ты вообще не появляешься на кухне.
– У меня есть своя на чердаке.
– А еда там тоже есть? – язвительно спросила мама.
– Вообще-то я умею ходить по магазинам.
– Нисколько в этом не сомневаюсь, но обычно не ходишь. Я к чему говорю: хоть ты и стыдишься родной семьи, на кухне стынет обед. Можешь поесть.
– Спасибо, – сказала я и ушла к себе, захватив папку с материалами.
На самом деле она была права: я обходила стороной родительскую кухню, чтобы не выслушивать насмешки над моим стремлением к независимости. И, точно какой-нибудь глупый подросток, голодала.
Вечером Рэй постучала в мою дверь и предложила еды. Интересно: ей хватило чуткости понять, что я голодаю, но она не сообразила, что сейчас мне хочется вовсе не сладкого. Однако сестра так мило поставила передо мной огромную тарелку, насыпала в нее «Фрут Лупс», налила молока и вручила мне ложку, что я не смогла отказать. Потом она села рядом и стала лакомиться из коробки. Я строго на нее посмотрела, напоминая о запрете на сладкое, на что она ответила другим многозначительным взглядом: сегодня суббота.
Я сразу догадалась, что Рэй пришла не просто так. Сжирая хлопья горсть за горстью, она стала сортировать мою почту: сперва разложила большую пачку писем по размеру, а потом и по цвету. Я ее не торопила – не очень-то хотелось знать, что у сестрицы на уме. Наконец та не выдержала. Рэй не любит напрягать свою нервную систему долгими отсрочками.
– Мама сказала, что между нами с тобой есть только одно различие.
– Неужели? – усомнилась я. – Разница в четырнадцать лет?
– Нет.
– Может, в шесть дюймов?
– Нет.
– Тогда в цвете волос?
– Нет.
– Видишь, уже три.
– Тебе что, совсем неинтересно?
– Ничуть.
– Я не ненавижу себя. Вот в чем разница.
– Скоро возненавидишь, поверь, – ответила я и выкинула коробку «Фрут Лупс» в коридор. Потом взяла Рэй и сделала с ней то же самое.
Та приземлилась на ноги и напоследок заявила:
– Ты же больше ничего не умеешь!
