Мы долго шли по темным улицам, и все собаки были душой с нами. Они лаяли как безумные. Потому что мы пели.
Последнее, что я помню, это собачья вывеска на воротах – черный остроухий профиль и надпись: «Осторожно, злой поэт».
Спросонья я плохо понимаю, чего он хочет. Взлохмаченный Поэт стоит у нашей кровати, приподнимается на цыпочки, подносит палец к губам, хватается за голову и гримасничает. В запыленное окно горячей птицей бьется солнце – натягиваю на голову одеяло. Я поняла, что в доме кто-то чужой, мы должны затаиться и сделать вид, что спим. Су обнимает меня и сонно мычит, ей не надо делать вид, она очень даже спит. Поэт задергивает занавеску, я слушаю разговор, но ничего не понимаю. Поэт убеждает кого-то, что к нему приехала жена с дочкой, что будить не надо – рано, что в ресторане он был с нами. Но этот гость почему-то очень хочет посмотреть на нас – ужас какой-то, занавеску отдергивают, мне в глаза утренне и страшно блестит милицейский погон.
Далее милиционера называли просто Лешей и пытались напоить чаем. Меня Поэт называл Галей (или это Су – дочка Галя?), но мы добросовестно спали, как милиционер ни удивлялся, что я не прибежала его обнять. Наверное, в этом городе все жены по утрам выскакивают из постели, чтобы обнять участкового и так начать свой трудовой день. Потом мне надоело все это слушать и я заснула.
Позже перепуганный Поэт растолкал нас и, услужливо держа полотенце возле рукомойника, рассказал, что мы ехали-ехали в поезде, а потом убили двоих мужиков и выбросили на железнодорожное полотно. Один из них особа известная, теневик, мы скорей всего сначала жили у него в доме в Умольне и предавались разврату вчетвером – я так поняла, что четвертой была тетя Феня, а потом поссорились и убили в поезде. Других версий у районной милиции не было. Все это я выслушала, набирая воду в ладони и обливая себе лицо. Он говорил и говорил. Только мы с ним сели за стол, как в комнату влетела Су, она вся была бело-розовая, потому что совершенно голая, солнце плескалось в черных волосах, она визжала и радовалась. Поэт наконец замолчал и застыл истуканом на стуле.
– Вера! Это я?
– Да, – вздохнула я, – конечно, теперь я точно вижу, что это ты.
– Вера, какая грудь, ты посмотри!
Надо сказать, что ее и так маленькая грудь уменьшилась, но совершенства безупречных линий не потеряла. Соски изменили цвет, еще вчера над пеной они были темно-красными, а теперь по-девичьи нежно-розовыми. Талия стала тоньше, если это было вообще возможно.
– Господи, ну что за прелесть! – Су вертелась перед зеркалом, становилась на цыпочки. Я закрыла лицо ладонями, а Поэт открыл рот.
Мы просидели так, наверное, минут десять, пока Су вертелась у зеркала. Потом я дернула Поэта за одежду, он нашел мои глаза своими, безумными.
– Помогите нам уехать отсюда. Вы меня слышите?
– Конечно! Какие вопросы. То есть нет, почему вам нужно уехать? После завтрака пойдем гулять, у нас красивейшие места, монастырь, река!
– Я не Га-ля, – говорю я по слогам.
– Не Галя, – улыбается он бессмысленно.
– А это не ваша дочка.
Он находит Су глазами, вздыхает и грустнеет.
– Мы не можем с вами гулять, если нас действительно ищет милиция. Су, быстро одевайся!
Поэт сказал, что лучше ехать куда-нибудь электричками. А не поездом. Мы сели в первую же попавшуюся электричку и поехали куда-куда-нибудь.
Разглядывая безупречной лепки лицо старика напротив, я укачалась его иконной строгостью и красотой, Су положила голову мне на плечо. Иногда она судорожно хватала мою руку и прижимала к своему лицу. Было заметно, что великие и совершенно сногсшибательные перспективы не давали ей усидеть спокойно.
– У меня получилось, – шепчет она, – получилось!
– Что у тебя получилось?
– Я спряталась! Со мной больше ничего плохого не случится.
Я беру ее за руку и тащу в тамбур. Там быстро и нервно объясняю совершенно невозможную перспективу наших бегов со спятившей Сусанной Ли.
– Это у тебя нервное, – кричу я сквозь грохот. – Не поддавайся, не впадай в эйфорию!
– Ходить с такой похоронной физиономией, как твоя, да? Всего бояться, да? А мне все равно, куда мы едем, что будет потом. Все равно! Посмотри на меня!
Я открываю рот, хочу сказать, что ее постоянное бегство в иллюзии в данный момент не пройдет, потому что реальность обыграла все мыслимые фантазии, но потом решаю промолчать. Мне вдруг тоже стало все равно, куда мы едем. Мне стало беспечно и весело: такой счастливой я не видела ее с детства, с утренника, когда она была Снегурочкой на елке.
– Ты-то сама можешь объяснить, что с тобой происходит? – Я приглаживаю ее растрепавшиеся волосы и улыбаюсь.
– Конечно! – Су подпрыгивает, обнимает меня и целует в обе щеки. – Ну как же я тебя люблю! Конечно, я понимаю! Я становлюсь все моложе и красивей с каждой минутой! Это полный отпад!
– Су! Ты уменьшаешься!
К двум часам дня Хрустов изучил все донесения Мосла по слежке за Сусанной Ли и Верой Царевой. Потом раскрыл карту и определил на ней место, где нашли два тела на насыпи. По всему было ясно, что мужчины хорошо подрались, прежде чем вывалиться из поезда. Адрес второго убитого. Отпечатки пальцев, досье. Кроме квартиры в Москве, у него есть еще два дома. Один в Гатчине под Ленинградом, другой – в Калининской области, город Умольня. Хрустов соединяет линейкой на карте место, где нашли трупы, и городок Умольню. Последнее сообщение Мосла: он садится в поезд Москва—Ленинград. Вагон. У Мосла было оружие, ПМ, номер, дата выдачи. Пистолета на теле не обнаружено. Вещей, одежды не обнаружено. Хрустов решает поговорить с Корневичем, не находит его, чувствует он себя в новом отделе неуютно. С ним никто не разговаривает, в огромном кабинете только два стола. Какие-то люди быстро, не поднимая глаз, вытаскивают из столов бумаги и вещи прежних хозяев и выносят все в коробках.
К четырем часам Хрустов решил подъехать в свою квартиру, чтобы сменить одежду, открыл дверь и страшно удивленный замер (в который раз?) на пороге. Квартира была убрана. Вещи, которым неизвестные уборщики не нашли места, лежали аккуратной кучкой в комнате на столе. Отодранные обои сорвали окончательно, на стенах – обнаженная штукатурка, кое-где прикрытая старыми газетами.
К пяти часам беспокойство, мучившее Хрустова, достигло предела, он решил, что пора ему съездить в свой прежний отдел и поинтересоваться, сколько денег собрали сослуживцы на похороны, попрощаться по-хорошему, употребив собранную сумму с максимальной пользой для всех.
Его не пустили в кабинет. Удерживая дверь ногой и вытягивая шею, Хрустов не сразу понял, что пятна, которые замывали на полу двое сосредоточенных уборщиков в синей униформе, перчатках и резиновых сапогах, это кровь. Он это понял только на лестнице, когда поднимался вверх. Отодвинув от двери мешающего ему пройти какого-то лысого и очень серьезного мужика, Хрустов попал, вероятно, на секретное заседание, но странное беспокойство к этому времени перешло в неистовое желание нахамить, он потребовал Корневича, и немедленно, в связи с внезапно открывшимися обстоятельствами.
