— Нашелся умник! — закричал Зика. — Бинокль он купил! Пошел бы в кафе, залез на стол и спросил бы про все это громко! Нечего было меня посылать на такое опасное дело! — Зика отодвигался подальше на скамье, пока она не кончилась.
— Мои любимые часы! — Казимир вскочил, оттолкнул руки Далилы и подбежал к Зике.
Они сцепились, упав возле скамейки.
Неотработанный с годами внутренний комплекс вины на почве нереализованных амбиций детства, — объяснила Далила изумленной старушке, неуверенно улыбающейся и ничего не понимающей. — В принципе это излечимо, но только если они проживут вместе минимум год, тогда у них появятся новые впечатления. У вас ребенок залез в воду. — Она показала рукой на фонтан.
Хамиду сообщили, что Ева обмерена и одежда будет готова через два дня. В Стамбул прилетел Никитка, секретарь Феди. Он почти ничего не спрашивал, ел мало, спал часа два, съездил в морг и опознал Федю. Потом пришел в комнату, где заперли Еву Курганову, и начал читать вслух. Когда Ева, прикованная наручниками за одну руку к кровати, задремала, Никитка встал и ударил ее хлестко по щеке, не давая заснуть. Ева от неожиданности всхлипнула и в ужасе распахнула огромные синие глаза. Никитка купился: удовлетворенно отвернулся, чтобы пойти к своему стулу, и получил сильно и резко в задницу босой ногой. Он упал, едва успев выставить руки в последний момент. Рукопись рассыпалась.
Никитка сел, тяжело дыша. Ева смотрела весело.
— Что, радость моя, подраться хочешь? Тогда сними наручники. Ты хоть и хроменький, но все же мужчина!.. Давай без обид — один — один?
Никитка поднялся, собрал с пола листки, положил их на деревянный столик с ножками в виде когтистых птичьих лап, подошел еще раз к Еве, чтобы осмотреть повнимательней, хорошо ли прикреплены наручники.
Ева полулежала, поэтому для хлесткой пощечины ступней в красивое лицо Фединого секретаря ей потребовалось сделать легкое и сильное, но почти незаметное движение ногой.
Никитка отлетел к стене, размахивая руками, ударился головой и на секунду потерял сознание.
Он лежал, прикрыв глаза. Ева физически почувствовала ненависть — душной волной слабого пота сквозь дорогой одеколон.
— Два — один! — сказала она, все так же тараща глаза. — Еще раз подойдешь близко, счет поменяется! На расстоянии не считается, это я к тому, что, если ты меня сейчас пристрелишь, все равно будет два — один в мою пользу. А если хочешь развлечь, скажи сначала, что читаешь.
— Это роман о великом человеке, Феде Самосвале, — Никитка говорил вполне серьезно, но Еве стало смешно, — зарезанном стамбульской проституткой, офицером милиции. — Руки у секретаря тряслись, он заставил себя сесть на стул.
— Мама родная! — Ева закатила глаза. — Что же это за напасть такая, все пишут, ну все!
— Федя Самохвалов очень любил своего отца! — строго сказал Никитка.
И Ева поняла, что ей читают начало великого романа.
Просто сказать, что Федя очень любил своего отца, — это очень нейтрально, потому что любовь в их взаимоотношениях была запрятана. Взрослый мужчина толком не понимал, что ему делать с ребенком мужского пола, когда уже не надо стирать пеленки и вставать ночью укачивать. Мать Феди умерла при родах, многочисленная родня отца женского пола с радостью сюсюкала и опекала крепыша Федю, но образы их стерлись очень быстро из памяти — так теряет подросший человечек воспоминания беспомощного тела.
Отца арестовали зимой, Феде женщины ничего не сказали, это называлось сначала «отец в командировке», потом «небольшие неприятности», потом неожиданно и страшно «отец умирает».
Отец умирал в тюремной больнице. С трудом дыша отбитыми легкими — уголовники одинаково люто ненавидели насильников-педофилов и нелегальных кооператоров, — он цеплялся слабыми скрюченными пальцами за куртку сына.
— Сынок! Видишь, как оно, сынок. А я ведь ничего, я просто родину любил.
Федя с трудом понимал происходящее и не мог оторвать взгляда от конвоира у кровати.
— Ты тоже родину люби. — Отец цепко держал Федю воспаленными глазами. — Ты географию учишь?
— Как это? — глупо спросил Федя, его слегка подташнивало от запаха больницы.
— Я спрашиваю, — отец передохнул и крепче уцепился за одежду сына, — географию учишь?
— Да. Конечно, географию. Ну да!
— Учи. Только, ты это, хорошо ее учи. И запомни накрепко: самое главное у нас что? Полезные ископаемые, сынок, вот что! Нефть, газ, золото…
Федя не смог удержать слез. Они предательски выползли из-под крепко сжимаемых век.
— Да. Страна — она дура, а родина… На первом месте полезные ископаемые, а потом, значит, люди. Повтори.
— Сначала, — сглатывая горе, сказал Федя, — полезные ископаемые, а потом люди, это самое главное. Страна — она дура! — сказал он громче, испугавшись закрывающихся, глаз отца.
— Да ты не бойся, будешь это помнить, у тебя все получится. Полезные ископаемые и люди всегда покупаются и продаются, было бы на что. Так что соображай и не бойся. Страна знает своих героев. Ну, ты понял ли чего, сынок?
И только в этот момент Федя почувствовал серьезность разговора и казенный запах тюрьмы от конвоира. Он вспомнил лозунг про страну и героев и схватил отца за горячую ладонь.
— Ну вот. Я так и думал, ты понятливый. Не успел я тебя вырастить, расти сам, Федя, только не глупи.
Федя сглупил в тот же день. Он долго почти по слогам читал красивую вывеску районного совета, потом прошел мимо очереди, мимо запоздавшей секретарши в огромный кабинет большого чиновника, взял первый попавшийся в руку предмет — это оказался пузатый стеклянный графин с водой — и запустил им в наклеенную улыбку складчатого пухлого лица за длинным столом. Лицо метнулось в сторону, не получив серьезных увечий, сидевший с другого конца стола посетитель хватал Федю за руки и прижимал к себе. Федя кричал, что его отец очень любил родину. Прибывшие милиционеры удивились размерам и возрасту покушавшегося на убийство, пухлое лицо, прикрывая лоб полотенцем, шипело впавшему в транс Феде, что он сгниет, как отродье спекулянта, в тюрьме, а посетитель испорченным патефоном бубнил: «Это же просто ребенок. Это же просто ребенок. Просто ребенок. Ребенок…»
Суд Федя не помнит, тетушки давились рыданиями в кружевные платочки, адвокат невнятно лепетал о возрасте мальчика Феди, заседатели сдерживали зевоту.
Два года специального исправительного учреждения. Федя очень хотел попасть домой хотя бы на пять минут — убедиться, что его догадки верны, но был отконвоирован сначала в изолятор, а из изолятора в спецвагон. Когда поезд тронулся, Федя сидел на полу, наклонив голову и закрыв ее руками, конвойный пил кефир из бутылки и медленно жевал сдобную булку. «Сидеть!» — невнятным выкриком набитого рта пресек он Федину попытку глянуть в окно.
