— Куда бросать? — Пеликан, напрягая глаза, всматривался в темноту, чуть вытолкнувшую из себя, едва обозначив, сидящего в старом кресле Хрустова.
— На голос бросай, пора тебе пройти практический курс, с теоретическим ты ознакомлен по полной программе.
Пеликан, потоптавшись, размахнулся и бросил бутылку. Хрустову пришлось с кресла подняться, он чертыхнулся, но бутылку поймал.
— Три с минусом, — сказал он, — плохая ориентировка в темноте и в пространстве вообще. — Ударив дном бутылки в ладонь, Хрустов выбил пробку. Пеликан вдохнул пряный запах хорошего кагора. — Продолжим обучение? — спросил отстрельщик, глотнув как следует.
— Нет, спасибо, — сказал Пеликан. — Я, пожалуй, в журналистике больше секу.
— Тогда беги, — сказал Хрустов.
— Как? — опешил Пеликан.
— Быстро и не оглядываясь.
— А куда? — По голосу было слышно, что Пеликан испугался.
— В милицию. Скажешь, что я тебя вытащил из больницы, потому что хотел, чтобы ты мой тайник из квартиры достал. Притащил тебя на вторую квартиру — покажешь, где это, там везде мои пальцы, они поверят. Тебе удалось сбежать, когда я вышел по делу. Только так ты сможешь вернуться в свою журналистику через какое-то время.
— А вы? — спросил Пеликан очень тихо.
— А я сматываюсь. Меня наняли. Прощай, Пеликан. Ты гнусный проныра, что и требуется для журналиста, у тебя все должно получиться. Стой! — крикнул Хрустов, когда Пеликан, потоптавшись, пошел к двери. — Я тебя немного подвезу.
— Не надо, — запротестовал Пеликан, — вы же пили.
— Нет уж, подвезу. А то ты и эту мою дачку сдашь. Сдашь, Пеликан?
В машине Пеликан опустил голову на колени, так же, как он ехал сюда, закрыл ее руками и придушенно спросил:
— Можно забрать себе вашего попугая?
— Католика? Бери, — милостиво разрешил Хрустов.
Он высадил Пеликана на дороге через пятнадцать минут и посоветовал попутки не останавливать. Как бы не нарваться на маньяка или убийцу какого. «До Москвы — двадцать километров — к утру дойдешь, дорога хорошая». И уехал. Обалдевший Пеликан застыл на месте.
— Чертов урод, — пробормотал он, содрогнувшись всем телом от охватившей его прохлады. — В какую сторону идти?!
А Хрустов осторожно и медленно вел машину, разрешив себе ничего не загадывать. Через сорок минут он уже складывал вещи в еще одной квартире. А еще через час стоял в условленном месте в аэропорту. Клиент опаздывал. Объявили рейс на Владивосток. Хрустов медленно повернулся, почувствовав внутреннее неудобство, словно ему шепнули важное слово, но очень тихо, не разобрать.
В двух шагах стоял молодой мужчина и смотрел на него в упор, изучая. Хрустов неуверенно оглянулся. Мужчина подошел и назвал свое имя, как было условлено. Хрустов сощурил глаза, оглядывая его. С некоторой оторопью он прошел паспортный контроль, потом стоял с заказчиком на ветру, ожидая автобус к самолету. Наступило утро, воскресное утро июня.
— Что-нибудь не так? — поинтересовался Дима Куницын, видя растерянность нанятого телохранителя.
— Я должен подумать, — сказал Хрустов.
— Это что-то новенькое. Вы меня знаете? — Дима занервничал.
Хрустов еще раз пробежал глазами по лицу Димы.
— Нет, — сказал он уверенно, — одно могу сказать: вы служивый. Помните условия, при которых я соглашаюсь на работу?
— Вы не работаете против контор, — кивнул Дима.
— Тогда я должен знать хотя бы приблизительно, от кого я вас должен охранять.
От рогатых мужей, — сказал Дима Куницын.
Воскресный утренний неуместный звонок в дверь квартиры, где спят четверо детей и три женщины. Ева, пошатываясь, бредет к двери, обойдя осторожно уютно всхрапывающую на полу в одеяле Марусю.
Кто-то там за дверью не убирает палец с кнопки. Ева плеснула холодной водой в лицо и крикнула: «Кто?» Звонить перестали.
— Примите депешу, — сказал ей мужской молодой и веселый голос.
Ева встала сбоку от двери и смотреть в глазок не стала.
— Просунь под дверь.
— Я просуну, пожалуйста, только распишитесь в получении, — попросили из-за двери.
Медленно вползал по полу длинный конверт.
Ева взяла его, стараясь держаться сбоку от двери, и оторвала приклеенную белую бумажку. «Получено — подпись». Она перевернула конверт и прочла: «Комлевой Е. Н, лично в руки. Гриф — 086 — секретно. Доставка курьером».
Надорвав бумагу, достала небольшой лист, написанный от руки. Прочла его и открыла дверь.
Курьер улыбался всеми тридцатью двумя зубами.
— Ты что это пакет секретный засовываешь неизвестно кому под дверь? — спросила она, вдохнув запах молодого разгоряченного тела и навязчивыи, горьковатый — ядовитой жевательной резинки.
— А мне сказали, что дверь вы на звонок просто так не откроете, а если откроете, значит — это не вы.
— Ладно, это не я. Свободен.
— Это вы. Распишитесь. Мне показали вашу фотографию.
— Что, так серьезно? — прищурилась Ева.
— А я не завтракал, — решил снаглеть курьер и покраснел, не в силах отвести от Евы глаз.
— Отлично! — обрадовалась Ева. — Беги в магазин во дворе, а то сейчас Муся проснется, потребует еды. Вот деньги. Хватай всё подряд и на все.
— Это же много, — удивился розовощекий молодец, отведя наконец от нее глаза и рассмотрев, что ему сунули в руку.
— Ты не знаешь Мусю, — вздохнула Ева.
Когда он прибежал через полчаса, увешанный пакетами, его встретили за накрытым столом радостно, как Деда Мороза.
Пакеты отобрали, предложили стул, но он стоял, оторопев.
— Да что же ты, садись. Знакомься, это моя подруга, это — няня, а это мои дети. — Ева взяла у Муси из рук мальчика, его теперь кормили первым.
Не закрывая грудь, Муся наклонилась над кроваткой к девочке, и грудь свесилась тяжело, белая-белая, стекающая вниз яркой каплей соска.
— Спасибо, — пробормотал курьер, — я на службе, вы же понимаете. Мне пора.
— У тебя проблемы, — сказала Далила Еве, когда он ушел. — Ты эпатируешь внаглую.
— Да ладно тебе. Не эпатирую я, а хвастаюсь.
— Хорошо хвастаться, когда дети накормлены, а пеленки постираны и ночью ни разу не надо было вставать. Один ребенок, кстати, мой. Кеша, не увлекайся сладким. Если бы не Илия…
— Неужели похвалишь? — улыбнулся Илия.
— А я потом поем, после вас, чтобы вы не переживали, — объявила Муся, быстро оглядывая стол. Она, как всегда, кормила, расхаживая по комнате. — А потом приберусь, постираюсь, поглажу и гулять пойдем. Да, ясочка моя? — спросила, наклонившись к осоловевшей маленькой Еве.
