На третьи или на четвертые сутки всем ожидавшим под дверью
приемной было объявлено, что в течение нескольких дней товарищ Ревкин вести
прием не будет, потому что он готовится к предстоящему очень важному заседанию
бюро, а вместо него всех примет товарищ Борисов. Некоторые из очереди были этим
разочарованы, Нюра же на первых порах начальников не различала, для нее они все
были на одно лицо.
Сколько еще она прождала своей очереди, сейчас, за давностью
лет, установить никак невозможно, но настойчивость ее была вознаграждена, и она
попала в конце концов в кабинет, где за столом сидел человек, выражавший своим
скучным видом, что все человеческое ему совершенно чуждо.
Он смотрел на Нюру без всякого любопытства, как бы заранее
понимая, что дело, с которым она осмелилась его беспокоить, никакого интереса
не представляет, особенно теперь, на фоне совершающихся грандиозных событий. Он
сидел, молча смотрел на Нюру, и она, не дождавшись никакого вопроса, вынуждена
была сказать, что пришла хлопотать «за своего мужика».
– За какого? – Борисов в первый раз разомкнул губы, и стало
ясно, что он не статуя.
– За Ивана, – сказала Нюра и расплакалась.
Он пошевелился, достал карманные часы и стал смотреть на
них, то ли давая понять, что он человек занятой, то ли засекая, сколько времени
Нюра проплачет. Может быть, Нюра плакала дольше, чем полагалось, он не выдержал
и сказал, не повышая голоса:
– Гражданка, здесь слезам не верят.
Слова эти, сказанные так просто, произвели на Нюру должное
впечатление, ей и в самом деле тут же плакать расхотелось.
– Теперь, – сказал Борисов, продолжая смотреть на часы, –
излагайте быстро фамилию Ивана, что с ним случилось и чего вы хотите.
Она начала излагать, назвала фамилию, он оживился и быстро
переспросил: «Как? Как?» Она повторила: «Чонкин».
– Чонкин, – задумчиво повторил он и записал фамилию на
листке настольного календаря. – Значит, вы говорите, что он арестован? Так что
же вас беспокоит?
– Да как же? – сказала Нюра.
– А что – как же? – спросил Борисов. – Раз он арестован,
значит, будет суд. Если этот ваш Чонкин виноват, его накажут, если нет… – Тут
Борисов, может быть, хотел сказать «оправдают», но, подумав, сказал: – …тогда
суд примет другое решение.
– Дак а как же я? – сказала Нюра.
– А что вы?
Нюра заплакала и, утираясь концом платка, стала путано
объяснять, что ее считают посторонней, а на самом деле она не посторонняя,
потому что она с ним, то есть с Иваном, хотя и без справки, жила.
Появились признаки того, что Борисов начал терять терпение.
– Гражданочка, – сказал он, барабаня пальцами по столу, –
что вы мне городите? Какое мне дело до того, с кем вы жили? Неужели вы думаете,
что райкому больше нечего делать, как заниматься такими глупостями? Идите отсюда!
– Куда? – сквозь слезы спросила Нюра.
– Не знаю. К прокурору или еще к кому. Идите!
Но Нюра не уходила. Она стояла и плакала. А Борисов сидел и
удивлялся: неужели эта глупая женщина не может понять, кто она, где находится и
перед кем стоит. Возмущенный этим, он вышел из-за стола и стал теснить Нюру к
выходу:
– Ну ладно, нечего здесь плакать. Здесь вам не это самое.
Здесь мы никому хулиганничать не позволим. Здесь и не таким рога обламывали.
Отступая под его напором, Нюра пятилась до самой двери и,
задом вышибая дверь, выскочила из нее как ошпаренная.
Глава 9
Прокурор Павел Трофимович Евпраксеин в трезвом виде всегда
знал, что он делает и для чего. Он понимал, что многие другие лица не обладают
подобным знанием, и поэтому обычно не удивлялся странности их поведения.
Нюра, уйдя от Борисова ни с чем, пришла к выводу, что вела
себя неправильно. Теперь она решила действовать так, как советовал ей Иван
Тимофеевич Голубев. Но одно дело решить, а другое – сделать. Когда она вошла в
кабинет и увидела крупного важного человека за большим столом под большим
портретом, она как-то сразу же оробела и, переступая с ноги на ногу, попятилась
даже слегка назад, но, вернувшись к порогу, остановилась.
– Вы ко мне? – спросил прокурор приветливо.
– К вам, – сказала Нюра так тихо, что сама слов своих не
услышала.
– И по какому же делу?
– Я беременная, – сказала Нюра.
Если бы она последовала совету Голубева в полном объеме, то
есть завизжала, кинула на пол сумку и сама кинулась на пол, может быть, это и
произвело бы на прокурора должное впечатление. Но она смутилась, покраснела и
эту фразу произнесла так тихо, что не была уверена, услышал ли ее прокурор или
нет.
– Не понял. Какая? – Прокурор приложил к уху ладонь.
– Беременная, – пролепетала Нюра, смутившись еще больше.
– Громче.
Когда она произнесла то же слово в третий раз, прокурор
наконец-то ее услышал. Он улыбнулся и вышел из-за стола.
– Беременная? – переспросил он и, мягко взяв Нюру за плечи,
подвел к окну. – Если беременная, вам не сюда, вам во-он куда надо.
И показал ей стоящее на другой стороне улицы обшитое тесом
здание, в котором, как указывали вывески, находились родильный дом и женская
консультация.
– Нет, – сказала Нюра, – я не насчет этого, я насчет мужика.
– От фронта никого не освобождаем, – быстро сказал прокурор.
– Да нет, – сказала Нюра.
– А если насчет алиментов, то пока рано. Только после
рождения ребенка.
– Да не в том, – улыбнулась Нюра. По сравнению с тем, что
предполагал прокурор, истинное ее дело показалось ей гораздо более простым и
легкоразрешимым. – Мужика-то у меня посадили.
– А-а, – сказал прокурор. – Теперь понял. И за что же его?
– А ни за что, – простодушно сказала Нюра.
– Ни за что? – удивился прокурор. – А вы в какой стране
проживаете?
– Как это? – не поняла Нюра.
– Ну, я спрашиваю, где вы живете? В Англии, в Америке или,
может, в фашистской Германии, а?
– Да нет же, – объяснила Нюра. – Я в Красном живу, в
деревне, отселя семь километров, может быть, слышали?
