И вид у него был зверский, и вел он себя по-зверски, и никто
бы тогда не поверил, что на самом деле был он человек в общем-то добрый, но уж
очень запуганный. И оттого что был запуганный, до смерти он боялся, что доброту
его кто-нибудь разгадает, разглядит и раскусит. И чтобы этого не случилось,
Павел Тимофеевич изо дня в день скрывал свою истинную сущность, и скрывал так
умело, что иные слабые духом люди от одного только прокурорского взгляда чуть
не падали в обморок.
Конечно, среди прокуроров встречались разные люди.
Распространен среди них был тип и истинно жестокого существа, которому что
человек, что муха. Но такой жестокий, зная, что он жестокий, и потому не рискуя
разоблачением, мог какую-то жертву и упустить по забывчивости, по пьянке или из
корыстного соображения.
А вот Евпраксеин, чувствуя в себе склонность к чему-то
хорошему, очень боялся, что пронюхают и узнают, и потому не упускал ничего и
никого.
Но у него была одна слабость, распространенная даже среди
прокуроров, – он любил выпить. И когда выпивал, раскрывался.
В тот день, после разговора с Нюрой, он зашел в чайную, с
кем-то там встретился, с кем-то там выпил и возвращался домой поздно вечером.
Пальто на нем было расстегнуто, шарф торчал из рукава, а шапку он забыл в
чайной.
Прокурор шел нетвердой походкой, качаясь из стороны в
сторону, спотыкаясь, останавливаясь и размахивая руками.
– Дура! – говорил он воображаемой собеседнице. – Подумаешь –
я беременная. Я, может, тоже беременный. А если беременная, так что же тебя, на
руках носить? Беременная! Тоже невидаль, ха-ха, беременная. Так тебя ж никто не
сажает. С тобой по-хорошему. К тебе гуманизм проявляют. Отрекись от него – и
все, и никто тебя не тронет. Так нет же. Дяденька, он хороший. А чего в нем
хорошего? Да мне, если бы разрешили, я, может, еще лучше был бы. Да не могу,
потому что я кто? Я прокурор. Да, прокурор. – Он взмахнул рукой, и перед
глазами его мелькнула пестрая лента. «Змея!» – догадался Павел Трофимович. –
Змея! – закричал он не своим голосом и кинулся со всех ног бежать. Споткнулся,
упал, ударился головой о дорогу. К счастью, в те времена улицы города Долгова
еще не имели твердого покрытия. Сейчас, правда, многое переменилось. Впрочем,
твердого покрытия, кажется, нет и сейчас. Ну а тогда если бы было покрытие, то
одним прокурором могло бы стать меньше. А прокуроров нужно беречь. Вы скажете,
а чего их беречь, их много. Это, конечно, так. Но все-таки жалко и прокуроров.
Ударившись головой, прокурор Евпраксеин лежал пластом на
дороге и не подавал сколько-нибудь отчетливых признаков жизни.
Потом, придя в себя, он слышал, что кто-то подошел, кто-то
склонился над его распростертым телом. Прокурор застонал.
– Вы живы? – участливо спросил незнакомый мужской голос.
– Не знаю. – Евпраксеин стал подбирать под себя руки, чтобы
опереться, и опять увидел, что к нему ползет что-то длинное.
– Опять змея! – сказал он удрученно и уронил голову.
– Что вы, гражданин, какая змея? Это ваш шарф.
– Шарф? – Прокурор приоткрыл один глаз, подергал рукой, и то
длинное тоже подергалось. – Ты смотри, шарф. А я думал – змея. А я змей не
люблю. Я их боюсь. Ты думаешь, я ничего не боюсь? Нет, боюсь. Потому что я
живое существо, а все живое боится.
С помощью незнакомца он поднялся на ноги и качался, не
решаясь сдвинуться с места.
– Спасибо, друг! – бормотал он. – Спасибо! Не знаю даже, чем
тебя отблагодарить. Что для тебя сделать?
– Прикурить не найдется? – спросил незнакомец и вынул из-за
уха цигарку.
– Сейчас, – заторопился прокурор. Он был преисполнен
благодарности, и ему действительно хотелось сделать что-то хорошее для этого
незнакомого, но, безусловно, доброго человека. – Одну минуточку. – Он полез в
левый карман, для этого ему пришлось почему-то обернуться на триста шестьдесят
градусов влево. В левом кармане спичек не оказалось. Тогда он полез в правый
карман и опять сделал полный оборот вокруг своей оси вправо. Нашел в правом
кармане коробок, открыл и стал доставать спички, рассыпая их по земле. Наконец
выловил одну спичку и, замахиваясь ею, как саблей, пытался чиркнуть по коробку.
– Дайте, я сам, – сказал незнакомец.
– Нет-нет, – сказал прокурор. – Я хочу проявить ува… ува…
уваже…
Руки дрожали, спички ломались. Наконец одна из них зашипела
и вспыхнула. Евпраксеин поднял ее на уровень своего лица. Незнакомец с цигаркой
потянулся к огню, глянул на Евпраксеина, вздрогнул и отшатнулся.
– Вы прокурор? – спросил он взволнованно.
– Прокурор, – кивнул Евпраксеин.
Легким порывом ветра задуло спичку. Прокурор достал вторую,
чиркнул и увидел, что незнакомец быстро удаляется от него.
– Да куда же ты? – растерялся Павел Трофимович. – На,
прикури. Слышь, друг! Братишка! Остановись!
Он даже пробежал несколько шагов за незнакомцем, но потом
махнул рукой, остановился и, сказав: «Эх ты, дурак!», плюнул.
Затем вытащил из рукава шарф, намотал его поверх воротника
пальто и пошел дальше, рассуждая с самим собой:
– Тоже мне трус поганый, прокурора испугался. И правильно
делаешь, что боишься, – сказал Павел Трофимович, обращаясь к оказавшемуся на
пути телеграфному столбу. – Правильно! Ты думаешь, человек человеку кто? Друг?
Товарищ? Братишка? На-ка выкуси! Человек человеку люпус ест! Человек человеку
волчище вот с такими клыками. Да, конечно, я – прокурор. Я прокурор! – повторил
он и пошел дальше. – Я коммунист. Я солдат партии. Я не имею права на
мягкотелость. Вот побьем немцев… Вот коммунизм построим, и тогда всем по
потребности… Тогда будем каждого по головке… гладить. А сейчас не время… – Он
остановился, подумал. – И вчера было не время. – Он еще подумал и оглянулся. –
И завтра будет не время. – И снова повысил голос. – Но все равно! Я боец! Я
солдат!! Я палач!!! Я убийца!!!! Я сволочь!!!!! – завизжал он и стукнул себя
кулаком в грудь.
Азалия Михайловна, или просто Аза, жена прокурора, сидела
перед зеркалом и растирала на скулах крем.
Было поздно. Дети Аленка и Трофимка давно легли спать.
Тарелка репродуктора едва дребезжала, передавая легкую музыку. За дверью
послышались шаги. Аза насторожилась. Дверь распахнулась, и на пороге в
расстегнутом грязном пальто появился Павел Трофимович.
– Господи! Опять? – ужаснулась Аза.
– Опять, – кивнул Павел Трофимович. – А ты все это? – Он
потер под глазами, как будто тоже мазался кремом. – Хочешь быть молодой? Не
поможет. Нет. Жизнь кого хочешь сморщит, даже жену прокурора.
