Он собрался покинуть хитрый рынок, когда внимание его
привлек старый еврей в длинном плаще и потертом танкистском шлеме. Старик сидел
на деревянной скамеечке рядом с клеткой, в которой помешались две черные
морские свинки. Тут же в землю была воткнута палка с прибитой к ней фанеркой, а
на фанерке химическим карандашом коряво выведено:
УЧЕНЫЕ МОРСКИЕ КАБАНЧИКИ ЗА 1 РУБЛЬ ПРЕДСКАЗЫВАЮТ СУДЬБУ.
– А вы сами, – приблизился Борис Евгеньевич к старику, –
верите в эту чушь?
– Я не знаю, – пожал плечами старик. – Я не гадальщик, я
сапожник. Когда у меня есть немножко кожи, я шью обувь не хуже, чем мой сын
Зиновий вставляет зубы. Когда у меня нет кожи, я зарабатываю на жизнь
чем-нибудь другим.
– Как же вы можете гадать, если сами не верите?
– Кто вам сказал, что я не верю? Я сказал, что я не знаю, но
моя жена Циля считает, что эти кабанчики очень умные, потому что они таки
приносят нам немножко денег.
Конечно, ни в какие гаданья, ни в какие предсказанья
Ермолкин нисколько не верил, но это стоило так недорого…
Всех трех петушков, и леденцовых и глиняного, он положил в
карман, а из кармана вытащил мятый рубль и, поколебавшись, протянул старику.
– Ну-ка, ну-ка, посмотрим, – сказал он, – на что ваши свиньи
способны.
Старик, ничего не ответив, взял рубль, снял с колен ящичек с
билетами, сложенными в виде пакетиков для порошка, и сунул в клетку. Одна из
свинок встрепенулась, забегала вокруг ящика, стала что-то вынюхивать,
поглядывая на Ермолкина, словно пытаясь определить, что бы ему такое выбрать
похуже, затем решительно сунула нос в ящичек, и вот уже один билет забелел в ее
мелких зубах.
Старик выхватил билет и протянул Ермолкину. Ермолкин, скептически
усмехаясь, развернул и прочел:
«Не доверяйте другим того, что вы должны были сделать сами,
и не беритесь за то, что могут сделать другие. Чужая ошибка может привести к
непоправимым последствиям. Остерегайтесь лошадей».
– Я же говорил: чушь, – сказал Ермолкин, протягивая старику
записку. – Ну, что это может значить?
Старик сквозь очки глянул на записку, но в руки не взял.
– Я не знаю, – сказал он. – Может быть, это ничего не
значит, а может быть, что-нибудь таки значит.
– Абсолютная чепуха, – уверенно сказал Ермолкин. – Ну, я
понимаю, первая часть еще может иметь хоть какой-то смысл, потому что применима
ко многим случаям. Но при чем же здесь лошадь?
– Я не знаю, – повторил старик смиренно.
– Но вы это сами писали?
– Не сам.
– А кто же?
Старик посмотрел на Ермолкина, потом еще выше – на небо, как
бы прикидывая, не приписать ли сочинение билетов высшим силам, но передумал и
признался, вздохнув:
– Невестка моя писала, жена Зиновия. Она имеет хороший
почерк и немножко лучше меня знает вашего языка.
Такой простой ответ почему-то обескуражил Ермолкина. Может,
он все же надеялся, что билеты составлялись в каких-то потусторонних
инстанциях. Он не стал больше спорить, только сказал старику, что его следовало
бы отвести Куда Надо и проверить документы.
– Я бы вам не советовал этого делать, – печально возразил
старик. – Один такой, как вы, симпатичный, проверил мои документы, но его уже
таки нет.
Старик вел себя нагло, но Ермолкин решил не связываться,
только пробормотал: «Шарлатанство!» – и, жалея о потраченном даром рубле, стал
выбираться из толпы. Но выбраться оказалось непросто.
Худой небритый дядя в длинной, до пят, шинели дохнул на
Ермолкина перегаром:
– Отец, дуру хочешь?
– Дуру? – удивился Ермолкин. – Какую дуру?
– Да вот же. – Дядя отвернул полу шинели, и Ермолкин увидел
противотанковое ружье с укороченным стволом.
– Вы с ума сошли! – сказал Ермолкин и пошел дальше. Но пока
он проталкивался, ему еще предложили купить орден Красного Знамени, фальшивый
паспорт и справку о тяжелом ранении.
«Что же это происходит? – думал Ермолкин. – И где же я
нахожусь?»
– Дяденька, а дяденька. – Борис Евгеньевич оглянулся. Девица
с ярко накрашенными губами держала его за рукав. – Дяденька, пойдем в сарайчик.
– В сарайчик? – переспросил Ермолкин, подозревая, что за
этим кроется что-то ужасное. – А собственно, зачем?
– А за этим, – улыбнулась девица.
– За этим?
– Ну да, – кивнула она. – Я недорого возьму, всего
полсотенки.
– Вы что это такое говорите? – зашипел Ермолкин, оглядываясь
и как бы ища поддержки у окружающих.
– А что говорю? – обиделась девица. – Что говорю? Вон за
стакан махорки сотню берут.
– Ишь ты, – вмешался в разговор продавец махорки. – Сравнила
тоже. Стаканом махорки сто раз накуришься, а ты за один раз эвон сколько
дерешь.
– Ты его, дяденька, не слушай, – отмахнулась девица. – Он
глупый. Он разницы не понимает. Пойдем, дяденька, ты не бойся, я чистая.
– Да как вы смеете? – багровея, возвысил голос Ермолкин. –
Как вы смеете предлагать мне такую пакость! Я коммунист! – добавил он и стукнул
себя кулаком во впалую грудь.
Трудно сказать со стороны, на что Ермолкин рассчитывал.
Может, рассчитывал на то, что, услыхав, что он коммунист, весь хитрый рынок
сбежится к нему, чтобы пожать ему руку или помазать голову его елеем, может,
захотят брать с него пример, делать с него жизнь, подражать ему во всех
начинаниях.
– А-а, коммунист, – скривилась девица. – Сказал бы, что не
стоит, а то коммунист, коммунист. Давить таких коммунистов надо! – закричала
она вдруг визгливо.
– А… – сказал Ермолкин и опять стал оглядываться. – Да как же
это?
Он думал, что собравшиеся здесь люди хоть и погрязли в
частнособственнических инстинктах, но дадут решительный отпор этой враждебной
вылазке, но никто не обратил на происходящее решительно никакого внимания,
только однорукий посмотрел на Бориса Евгеньевича с сочувствием.
– Иди, иди, а то ведь и вправду удавят, – сказал он почти
благожелательно и тут же, забыв про Ермолкина, закричал: – Табачок –
крепачок!..
