Не находя ни в ком другом никакой поддержки, Ермолкин весь
как-то сник, съежился и стал продираться сквозь толпу, а девица плюнула ему в
спину и, совершенно не боясь никакой ответственности, прокричала:
– Коммунист сраный!
Услышав такие слова, Ермолкин даже пригнулся. Ему казалось,
что сейчас сверкнет молния, грянет гром или по крайней мере раздастся
милицейский свисток. Но не произошло ни того, ни другого, ни третьего.
Глава 13
Выбравшись из толпы, Ермолкин сразу прибавил шагу. Девица
отстала. Но в ушах его все еще звучал ее визгливый голос: «Коммунист ср…» Нет,
он даже мысленно не мог прибавить к этому, по существу священному, слову такого
неподходящего и кощунственного эпитета. «Какой ужас, – думал Ермолкин. – Откуда
взялись эти люди? И куда смотрят власти? А этот старик с его дурацким
предсказанием? Остерегайтесь лошадей… Какая несусветная чушь!»
Размышляя так, он не заметил по дороге ни деревянных
мостков, ни плетня, ни голубой скамейки, но все же каким-то образом очутился
перед своим домом и сразу узнал его. «Как же я его нашел? – удивился Ермолкин и
сам же себе ответил: – Так, вероятно, лошадь находит дорогу домой. Идет, ни о
чем не думая, и ноги сами ее приводят к месту. Тьфу! – в сердцах сплюнул
Ермолкин. – Дались мне эти лошади».
Войдя в дом, увидел он сидевшую за столом, покрытым
цветастой скатертью, немолодую, изможденного вида женщину в темном ситцевом
платье. Отставив в сторону чашку с чаем, женщина смотрела на вошедшего
удивленно и растерянно. Женщина эта была похожа на жену Ермолкина, но она была
значительно старше, чем он предполагал. Он даже подумал, что, может быть, это
вовсе и не жена, а теща приехала из Сибири, но женщина кинулась к Ермолкину,
вскрикнула: «Бурис!» (он вспомнил, что именно она, его жена, всегда произносила
его имя с ударением на первом слоге) – и повисла на шее, как тещи обычно не
виснут. Уткнувшись в его грудь лицом, она плакала и бормотала что-то невнятное,
из чего он понял, что она упрекает его в слишком долгом отсутствии.
– Ну-ну, – успокаивал он, похлопывая ее по костлявой спине,
– ты же знаешь, у меня было в последнее время много работы.
– Последнее время, – всхлипывала она, – последнее время, за
это время я могла умереть.
– Ну зачем же уж так? – Мягко отстранив жену, он заглянул в
соседнюю комнату, которая была, как ему помнилось, детской. Но ничего детского,
то есть ни кроватки, ни игрушек, ни самого ребенка, он не увидел. Борис
Евгеньевич обернулся к жене.
– А где же наш… – пытаясь вспомнить имя сына, он пожевал
губами, – а где же наш… карапуз?
Жена утерла слезы воротником платья, посмотрела на Бориса
Евгеньевича долгим испытующим взглядом и вдруг, догадавшись о чем-то, спросила:
– А как ты думаешь, сколько лет нашему карапузу?
– Три с половиной, – сказал Ермолкин, но тут же
засомневался. – Разве нет?
– Нашего карапуза, – медленно проговорила жена, – вчера… –
она сделала глотательное движение, – …взяли на фронт. – И снова заплакала.
– Ерунда какая-то, – пробормотал Ермолкин. – Таких маленьких
в армию…
Он хотел сказать, что таких маленьких в армию не берут, но
спохватился, стал считать и высчитал, что сын его родился в год смерти Ленина,
почему и получил имя Ленж, что означало Ленин Жив (дома его звали ласково
Ленжик). Значит, сейчас Ленжику… Ермолкин отнял от сорока одного двадцать
четыре… Семнадцать… Да, семнадцать лет…
Да как же это так получилось? Ермолкин машинально сунул руку
в карман и нащупал что-то липкое. Он это липкое вынул. Два купленных им на
рынке леденцовых петушка слиплись с глиняным петушком. Ермолкин бросил их к
печке. Но откуда он взял, что Ленжику три с половиной? Именно столько было ему,
когда они приехали в Долгов и когда Борис Евгеньевич занял пост ответственного
редактора «Большевистских темпов». Тогда он был и редактором, и корректором, и
наборщиком. А потом организация типографии, работа с селькорами,
коллективизация и прочие интересные события. И надо было держать ухо востро,
чтобы не допустить политической ошибки. Ермолкин все больше и больше времени
проводил в редакции, сидел за столом, курил дешевые папиросы, пил чай вприкуску
и водил своим бдительным карандашиком по корявым строчкам, превращая верблюдов
в корабли пустыни, а леса – в лесные массивы или в зеленое золото. Поначалу он
приходил домой поздно ночью или даже перед рассветом с блудливым видом, словно
от любовницы, и уходил поздно, когда жена была уже на работе, а сын – в детском
саду. Но приходы его становились все более символическими, все чаще ночевал он
прямо в кабинете, скрючившись на неуютном кожаном диване, чтобы утром, наспех
промыв глаза, снова засесть за обычное свое занятие, которое постепенно из
обязанностей превратилось в неуемную страсть. Теперь казалось, оторви его от
этой шершавой бумаги, от этих неровно, как кривые зубы, составленных букв, он
затосковал бы, как тоскуют по любимой женщине и по Родине или по чему-нибудь
еще столь же возвышенному, и умер бы от этой безысходной тоски. Конечно, если б
его спросить, он сказал бы, и, наверное, искренне, что служит Отечеству,
Сталину или партии, но на самом деле служил он вот этой самой своей мелкой
страсти калечить и уродовать слова до неузнаваемости, а также выискивать и
предугадывать возможные политические ошибки.
Сейчас в душе Ермолкина что-то перевернулось, и он, может
быть, впервые забеспокоился: на что потрачено четырнадцать лет единственной и
неповторимой его жизни на этой земле? Нет, сказал он самому себе, так дальше
продолжаться не может, работа работой, служение высоким идеалам тоже дело
хорошее, но надо же хоть немножко времени оставить и для себя.
– Вот что, милая… – обратился он к жене.
– Меня зовут Катя, – сказала она.
– Да, конечно, я помню, – слукавил Ермолкин. – Вот что,
милая Катя, я полагаю, что нам надо переменить образ жизни. Я слишком
заработался. Давай сегодня же что-нибудь предпримем.
– Что предпримем? – спросила Катя.
– Ну как вообще люди проводят свободное время?
– Как? Ну, например, в кино ходят, – сказала она с
готовностью.
– В кино? – оживился Ермолкин. – Хорошо. Идем в кино.
