В Доме культуры железнодорожников было душно. Было много
военных и эвакуированных. Показывали лучший фильм всех времен и народов –
«Броненосец «Потемкин». Лента была старая, шипела и рвалась. Показывали одним
аппаратом, после каждой части включали свет. После третьей части появились две
контролерши и стали проверять билеты. После четвертой части Ермолкин заснул –
сказалась многолетняя усталость. Время от времени он просыпался и таращил глаза
на экран, на котором кого-то бросали за борт. Засыпал и опять просыпался, и
опять кого-то бросали за борт.
Потом, уже дома, в постели, он опять засыпал и просыпался и
слушал бесконечный рассказ жены, как она жила все эти годы, как растила
Ленжика, как у него прорезались первые зубки, как он болел корью и скарлатиной,
как пошел в первый класс и принес первые отметки, как вступил в пионеры и в
комсомол. И, вновь засыпая, Ермолкин думал, как хорошо, что он у себя дома и
лежит не один, а с женой и не на голом диване, а на пуховой перине, на
хрустящей от крахмала простыне. И он благодарно думал о жене, что она его за
эти годы не бросила, и благодарно думал о себе, что он вовремя опомнился и
вернулся к ней.
Но долгая привычка спать на казенном диване не прошла даром,
и утром Ермолкин, открыв глаза, долго не мог понять, где находится и кто лежит
рядом с ним. Потом вспомнил все и улыбнулся.
Позже он встал, надел полосатую пижаму (с вечера
приготовленная женой, она висела на спинке стула), шлепанцы, пошел к почтовому
ящику и вынул из него все газеты, на которые был подписан, в том числе и свои
родные «Большевистские темпы».
Собственно говоря, он начал свой день как обычно, как
начинал его все четырнадцать лет своей журналистской деятельности. Но
принципиальная разница состояла в том, что сегодня он взял читать свою газету
не как редактор, а как обыкновенный благополучный человек, который имеет
привычку по утрам, прежде чем приступить к исполнению своих повседневных
обязанностей, в спокойной домашней обстановке, за чашкой чая, поскользить по
строчкам рассеянным взглядом и принять к сведению, что в мире происходят
такие-то и такие события.
Итак, он начал скользить глазами по строчкам и начал с
передовой. Но недолго ему удалось изображать из себя обыкновенного читателя.
Постепенно над читателем взял верх редактор. Сказалась многолетняя привычка, и,
отвлекшись от чая, он стал ложечкой водить по строчкам, автоматически отмечая,
сколько раз попадается слово «Сталин», правильно ли расставлены запятые и
точки, тем ли статья набрана шрифтом и вообще все ли в порядке, и вдруг…
Право, не хочется дальше писать, рука не поднимается, и перо
выпадает из рук.
«Указания товарища Сталина, – прочел Ермолкин, – для всего
народа нашего стали мерином мудрости и глубочайшего постижения объективных
законов развития». Ермолкин ничего не понял и снова прочел. Опять не понял.
Слово «мерином» чем-то ему не понравилось. Он отбросил ложечку, взял карандаш,
и, поставив на полях газеты специальные значки, означающие вставку, заменил его
слово «тягловой единицей конского поголовья». Прочел всю фразу в новой
редакции: «Указания товарища Сталина для всех советских людей стали тягловой
единицей конского поголовья мудрости и глубочайшего постижения объективных
законов развития общества». В новом виде фраза понятней не стала.
Восстановил «мерином», еще раз прочел и…
Катя гладила на кухне мужу белую рубашку, когда услышала
нечеловеческий вопль. Вбежав в комнату, она увидела мужа в неестественной позе.
Медленно сползая на пол, он сучил ногами, бился головой о спинку стула и,
выпучив глаза, кричал так, как будто два десятка скорпионов впились в него с
разных сторон.
– Бурис! – воскликнула Катя, кидаясь к мужу и тряся его за
плечи. – Что с тобой?
Бурис орал, продолжая сползать. Она ухватила его под мышки и
тянула к себе, пытаясь удержать на стуле. При всей своей внешней тщедушности он
оказался очень тяжелым. Наконец ей удалось придать его телу состояние
неустойчивого равновесия.
– Ты посиди, – сказала она, прижимая его плечи к спинке
стула, – я сейчас.
Она принесла кружку воды. Борис Евгеньевич жадно схватил
кружку и, ударяясь о ее края зубами, расплескивая воду на грудь, сделал несколько
судорожных глотков и отчасти, кажется, успокоился, откинул голову на спинку
стула, словно готовился к тому, что его будут брить, открыл рот и закатил
глаза.
– Бурис, – ласково сказала Катя. – Скажи мне, что с тобой?
– Там… – не меняя позы, Ермолкин согнутым пальцем показал на
газету. – Там… Прочти сама… то, что подчеркнуто.
– «Указания товарища Сталина, – прочла Катя, – для всех
советских людей…»
Ермолкин слушал, прикрыв глаза, словно от яркого света. Он с
трепетом ждал этого злосчастного слова, надеясь, что Катя прочтет его так, как
оно должно звучать на самом деле.
– «…стали мерином мудрости и глубочайшего…»
– Хватит! – Ермолкин вскочил и с не свойственной ему
энергией забегал по комнате.
Она следила за ним растерянно.
– Ты же сам просил…
– Я ничего не просил! – продолжая бегать, он заткнул
пальцами уши. – Я ничего не хочу даже слушать.
Она снова взяла газету, прочла не только подчеркнутые слова,
но несколько строк до и после. Она читала медленно, шевеля губами. Он подбежал
к ней и вырвал газету.
– Бурис! – закричала она. – Я не понимаю, чем ты так
взволнован?
Он остановился как вкопанный.
– Как не понимаешь? – повернулся к печке. – Она не понимает!
– повернулся опять к жене и спросил по складам: – Что-ты-не-по-ни-ма-ешь? Ты
видишь, что здесь написано? Это же полная чушь. Указания стали мерином.
Мерином, мерином, мерином…
Он бросил на пол газету и схватился за голову.
Катя смотрела на него с сочувствием и растерянно. Она
действительно не понимала. Делая скидку на недостатки своего женского ума, она
думала, что фраза, возбудившая такую бурю в душе ее мужа, не большая чушь, чем
все остальное.
– Но, Бурис, – сказала она мягко, – мне кажется…
– Тебе кажется! – закричал он. – Ей кажется! Что тебе
кажется?
– Мне кажется, – сказала она тихо, стараясь не возбуждать
его гнев, – может быть, это не так глупо. Ты помнишь, в физике единица мощности
измеряется лошадиной силой. А мудрость товарища Сталина, может быть,
измеряется…
– Мерином? – подсказал Ермолкин.
– Ну да, – кивнула она с улыбкой. – Ну, может быть, не
одним, а двумя-тремя.
