Лейтенант ужасно рад. Как раз именно полковник Добренький,
которого никогда не бывает на месте, ему и нужен. А не бывает полковника на
месте потому, что он является председателем выездной тройки трибунала и всегда
находится в командировках. Лейтенант сжато излагает суть вопроса. Дело Чонкина
производством закончено и передано в распоряжение военного трибунала. Так
нельзя ли забрать туда и самого Чонкина? Потому что, находясь в тюрьме, он
уклоняется от заслуженного наказания и, более того, разлагающе влияет на
местный контингент заключенных.
– Все понял и разъясняю, – дребезжит трубка, – мы этого
вашего Чонкина в настоящий момент до себя взять не можем, местов нету. Гарнизонная
гауптвахта – под завязку. Кроме того, есть указание: дезертиров,
самострельщиков, паникеров и прочую мелочь судить показательно на местах, что
будет иметь огромное воспитательное значение для всего местного населения.
Понял, лейтенант?
– Понял, – отвечает лейтенант Филиппов. – А ждать вас когда
же?
– А ждать нас не нужно. Таких Чонкиных по области вагон и
маленькая тележка, а тройка у нас одна. Когда очередь дойдет, тогда и приедем.
Лейтенант кладет трубку и думает: «Ну ладно, ну пусть. В
конце концов, не я буду ждать, а Чонкин. А у меня и без Чонкина дел полно. Вон
человек какой-то стоит, ему тоже от меня что-то нужно. А что, собственно, за
человек и как он здесь очутился?»
Лейтенант очнулся, вздрогнул, посмотрел на человека, стоявшего
в позе просителя у дверей.
– Вы по какому вопросу? – спросил лейтенант.
– Вы меня? – спросил человек и ткнул себя пальцем в грудь.
– Ну а кого же? Здесь, по-моему, кроме нас двоих, никого
нету.
– Да-да, – печально согласился человек и приблизился к
лейтенанту. – Я понимаю, что вам все известно. Но прошу учесть, что я сам
явился с повинной.
– О чем это вы? – спросил лейтенант устало.
– Я относительно мерина…
– Мерина? – Лейтенант придвинул себе настольный календарь и
записал слово «Мерин» с большой буквы, думая, что это фамилия.
– Имя-отчество? – спросил он.
– Борис Евгеньевич.
– Так, – кивнул лейтенант, записывая. – И что же он сделал?
– Кто?
– Ну, этот ваш… – лейтенант сверился с записью, – Мерин
Борис Евгеньевич.
– Вы меня не так поняли. Борис Евгеньевич – это я. – И он
опять ткнул себя пальцем в грудь, словно объяснял глухонемому.
– Понятно, – сказал лейтенант. – И что же вам нужно,
гражданин Мерин?
– Простите, – улыбнулся посетитель, – вы опять меня не так
поняли. Мерин – это всего лишь опечатка. Жуткая, нелепая, удивительно глупая
опечатка. Должно было быть «мерилом», но наборщик взял из кассы не ту букву.
Ужасная ошибка. Трагическое недоразумение. И вы понимаете, я всегда следил за
всем лично, но в этот день как раз пришла жена этого Чонкина… И вот в
результате такая ошибка… – Ермолкин схватился за голову и заскрежетал зубами.
Лейтенант нахмурился. Из всего сказанного посетителем он
услышал только два слова: «Чонкин» и «ошибка».
– Гражданин Мерин, – сказал он сурово. – Что вы мелете? Я
вам первый и последний раз советую понять и запомнить, что у нас ошибок вообще
не бывает.
– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – живо возразил Борис
Евгеньевич. – Я не мерин, я…
– Я, я, я, – скорчив рожу, передразнил лейтенант, – я вижу,
что вы не мерин, я вижу, что вы осел.
Ермолкин изменился в лице.
– Как? Что? Что вы сказали? Как вы посмели меня, старого
партийца… Да если бы был жив Дзержинский… Он даже с идейными врагами не
позволял…
– Ага, – поймал его на слове Филиппов, – значит, вы
признаете, что вы идейный враг?
– Что? – Ермолкин побледнел от несправедливой обиды. – Я –
идейный враг? Да, конечно, я понимаю, что совершил ошибку. Но я коммунист. Я
член партии с тысяча девятьсот двадцать… – он пошевелил губами, но не вспомнил
года. – Я понимаю. – Он возбудился и замахал руками, как крыльями. – Вы не
хотите принять во внимание, что я явился с повинной. Но вам скрыть этот факт
никак не удастся. Я не допущу…
– Не допустишь? – Филиппов, выйдя совершенно из себя, послал
Ермолкина к матери и даже указал, к какой именно.
– Сопляк! – закричал Ермолкин, позабыв, где находится. – Сам
иди туда, куда ты меня посылаешь.
Он был несносен. Филиппов нажал кнопку, и на сцене появился
сержант Клим Свинцов. Свинцов сделал несколько энергичных движений, и Ермолкин
с оторванным воротником вновь оказался на свободе.
– Я этого дела так не оставлю, – сказал он, потирая
ушибленное колено, и отправился в областной город искать справедливости, то
есть требовать, чтобы его посадили, но отметили в деле, что он явился
добровольно, а не приведен был под белы руки.
Тут некоторые читатели могут спросить: а что же, в это
время, когда Ермолкин справедливости добивался, газета «Большевистские темпы»
выходила ли? А если выходила, то кто ее подписывал? Признаться, автор этим
совершенно не интересовался и ничего определенного по этому поводу сказать не
может. О Ермолкине же известно, что в областной город он попал, ночевал на
вокзале, а утром следующего дня был первым посетителем Романа Гавриловича
Лужина.
Глава 16
Трудно себе представить, как это в нем сочеталось, но
Ермолкин, с одной стороны, верил в то, что органы наши состоят сплошь из
кристально чистых людей, немного, может, таинственных, с другой стороны,
представлял себе областного начальника чем-то вроде вурдалака с волчьей пастью
и огромными волосатыми ручищами. Вместо этого он увидел за широким столом не
человека, а голову. Бритая голова с большими ушами лежала подбородком на столе
и смотрела на Ермолкина маленькими глазами сквозь роговые очки с толстыми
стеклами. Ермолкин растерялся и остановился посреди кабинета. Голова качнулась
в сторону, и вдруг маленький человек, чуть ли не карлик, в военной форме
появился из-за стола и на коротких ножках, как на колесиках, быстро подкатился
к Ермолкину.
– Борис Евгеньевич! – воскликнул человек и вцепился в руку
Ермолкина двумя своими. – Чудовищно рад. Видеть. У себя, – сказал он, как бы
ставя после каждого слова точку, и защелкал зубами, которые у него были
большие, но нисколько не походили на волчьи.
– Вы меня знаете, – не удивился, а отметил Ермолкин.
