– А-а, – кивнул Лужин, – понятно. Чудовищно огорчен. Но
пока. Не можем. Никак. Так что езжайте к себе. Работайте. Пишите про трудовой
подъем. И ждите. За нами не пропадет. Как только понадобитесь, так я за вами
сразу кого-нибудь подошлю. А пока всего хорошего. Впрочем, одну минуточку. Вас,
случайно, Куртом? Не звали никогда? Нет?
– Меня? Куртом? – Ермолкин пожевал губами. – Ваш этот…
назвал меня мерином. А Куртом…
– Нет? – спросил Лужин.
– Нет.
– Очень жаль, – улыбнулся Лужин. – Позвольте ваш пропуск. Я
подпишу.
Говорят, потом в компании своих друзей Лужин рассказывал о
несчастном редакторе и ужасно смеялся. Говорят, что он собирался как-нибудь на
досуге почитать написанное Ермолкиным, но то забывал, то руки не доходили, а
потом, при отступлении наших войск, часть архива была уничтожена, а вместе с
ней и рукопись Ермолкина. Чудовищно жаль.
Глава 19
«Лейтенанту ФИЛИППОВУ
Весьма срочно!
Совершенно секретно со спецкурьером!
Рамзай, ссылаясь на сведения, полученные от немецкого посла
Отто, сообщает из Токио, что в районе Долгова приступил к активным действиям
личный агент адмирала Канариса по кличке Курт, прежде законсервированный. Судя
по косвенным показаниям, имеет доступ к секретам государственной важности.
Уточняющих данных пока не имеется.
Учитывая стратегическое положение Долгова и тот вред,
который может быть нанесен в результате утечки важнейшей информации, приказываю
принять все необходимые меры и в пятидневный срок выявить, обезвредить шпиона.
Ответственность за исполнение возлагаю на вас лично.
Выражаю крайнее удивление, что дело Чонкина до сих пор не
закончено.
ЛУЖИН».
Глава 20
Мальчик, присланный из конторы, нашел Гладышева на лавочке
перед домом, где Кузьма Матвеевич в погожие дни проводил все свободное время
«после того несчастья», как он сам выражался. Все замечали, что после урона,
нанесенного ему прожорливой Красавкой, Гладышев сильно переменился. Он стал
угрюм, необщителен, не вел с односельчанами бесед на научные темы, и даже на
огороде его, кажется, с тех самых пор никто ни разу не видел. Больше того,
когда Афродита, воспользовавшись случаем, решила вынести из дому горшки с удобрениями,
он никак ее действиям не препятствовал.
Сейчас он сидел на лавочке, смотрел в пустое пространство за
речкой Тёпой, когда перед ним возник мальчик без головы, голова была скрыта от
Гладышева его же собственной шляпой. Гладышев приподнял шляпу и узнал в
мальчике старшего сына счетовода Волкова Гриньку.
– Дядя Кузя, тебе телефонограмма, – сказал Гринька и
протянул селекционеру полоску желтой бумаги.
Гладышев удивился, ему прежде телефонограмм не носили.
Телефонограммы носили членам бюро райкома, депутатам местных советов, иногда
членам правления и активистам. Сердце Гладышева честолюбиво дрогнуло. Но текст
прочесть он не смог, буквы были написаны коряво и мелко. Он разобрал только
свою фамилию и цифру «10».
– Погоди, – сказал он мальчику и пошел в дом, помахивая
принесенной бумагой.
Афродита на столе раскатывала зеленой бутылкой тесто для
лапши. Геракл сидел на полу посреди комнаты и держал во рту большой палец
правой ноги. Помахивая бумагой, Гладышев обогнул Геракла и прошел мимо жены,
надеясь, что она спросит, откуда бумага. Афродита посмотрела на него, бумагу
увидела, но ничего не спросила. Гладышев нашел сахарницу, вынул кусок рафинада,
подумал, отколол половину и вынес во двор мальчику. Затем вернулся в дом за
очками. В доме была та же картина, только Геракл сосал теперь левую ногу.
Гладышев знал, что очки должны быть на горке, но искать их стал на окне, желая
привлечь к себе побольше внимания.
– Куда-то очки подевались, – сказал он в нарочитой досаде,
шаря руками по подоконнику. – Телефонограмму прочесть надо, а очков нет.
Афродита скатала тесто в рулон и стала резать его на узкие
полосы.
– Телефонограмму, говорю, слышь, прислали, – повторил
Гладышев громче, переходя от наигранной досады к истинной. – Только что
нарочный прискакал. – Ему самому при этом представился не мальчик Гринька, а
лихой всадник на взмыленном скакуне.
Афродита, упрямая женщина, опять ничего не сказала, никак не
выразила своего восторга по поводу столь незаурядного события. И Гладышеву
ничего не осталось, как найти очки на своем месте. Он сел к окну, напялил очки
на нос, прочел телефонограмму и похолодел. Его вызывали не на бюро райкома, не
на сессию райсовета, не на совещание передовиков производства, а совсем в
другое место.
– А-я-я-яй! – завопил Гладышев и схватился за голову.
Геракл так удивился, что вынул изо рта ногу.
Наконец дошло и до Афродиты, что случилось что-то неладное.
Она перестала резать тесто и посмотрела на мужа вопросительно. Он продолжал
вопить.
– Ты чего? – спросила она.
– И не говори, Афродита, – мотал головой Гладышев. – Пропал
я, совсем пропал.
– Да чего ты орешь? – сказала Афродита скандальным визгливым
голосом. – Ты скажи толком.
Гладышев перестал вопить, снял очки и сказал тихо:
– Вызывают меня, Афродита.
– Куда? – не могла взять в толк Афродита.
– Куда-куда, – рассердился Гладышев. – Сама знаешь куда. Я
про мерина написал в газету. Видать, за это.
Афродита бросила нож на стол и тоже завопила. Сперва она
вопила что-то нечленораздельное, потом в ее крике стали различаться отдельные
слова, потом Гладышев понял, что она причитает по нему, как по покойнику.
Напуганный происходящим, заплакал и Геракл. Афродита подхватила его на руки и
завыла громче прежнего:
– Да на кого же ты нас спокинешь, дите малое неразумное,
сиротиночку-кровиночку и вдову горемычную! Кормилец ты наш и поилец, куды же ты
от нас уходишь! По миру пойдем побираться, Христа ради будем просить! А кто нам
поможет, кому мы нужны? Ай-я-я-яй…
Гладышев был растроган до слез. Раньше Кузьма Матвеевич
думал, что он для Афродиты ничто, ноль без палочки, а тут ви-ишь как убивается.
Любит, стало быть, во как! И стало ему на душе так-то сладко, что принял он
лицом своим выражение, будто и вправду покойник, и вслушался в причитания
Афродиты, как в хорошую, хотя и печальную музыку. А Афродита вела причитания
дальше, рисуя перед своим слушателем картину безрадостного будущего своего и
ребенка:
